Он едет домой на автобусе, забившись на заднее сиденье, прикрыв свернутой курткой сочащуюся дыру в животе.
Медицинский шаттл, курсирующий с одного конца города на другой, от травматологического центра до главного здания, везет к метро припозднившихся студентов-интернов и возвращающихся со смены врачей. В общественной жестяной банке, дребезжащей на выбоинах, подавленно-тихо. Усталость заполняет пространство анастезийным газом.
Бруно откидывает голову на сиденье и закрывает глаза, притворяясь спящим. Кровь выходит толчками. Он пытается подстроить дыхание под ритм и сбивается. Все это неважно.
Важно: бело-красные точки на обратной стороне век. Солнце, разбитое на множество маленьких осколков в водительских зеркалах заднего вида, впечатавшееся в самый хрусталик.
Важно: голос девушки, сидящей рядом с ним. Шипящий шепот телефонной ругани на другом конце провода. Она косится на него изредка, и воспоминание о закончившейся сорок минут назад смене всякий раз заставляет ее отвести взгляд прежде, чем он успеет ненароком наткнуться на испачканные пальцы Бруно, вцепившиеся в водоотталкивающую ткань куртки.
Важно: внутренний компас, внутренний таймер, ощущение места.
Внутренний отсчет дотикивает до нуля, и он выгружает предательски ватные паучьи ноги в проход между рядами сидений. Колени, говорят, указывают на фокус внимания человека. Язык тела. Колени Бруно трясутся и не выражают никакого конкретного фокуса — беспорядочно врезаются в спинки других мест, в чье-то предплечье, Бруно извиняется на итальянском, сомнительная водонепроницаемость куртки хлюпает под ложечкой, но ему так только кажется, не так и много там натекло.
Он говорит себе, что он уже не так хорош.
Он говорит себе, что нужно завязывать.
Схлопнувшаяся на минуты-часы реальность выплевывает его по другую сторону пути через кварталы ухоженных частных домишек. Он втискивает себя в дверной проем, потом — в еще один, они становятся тем меньше, чем большее их количество он встречает на своем пути, будто в истории про страну чудес; один из них ведет на кухню, где водитель автобуса объявляет конечную остановку, и Бруно, изможденный путешествием, падает на ближайший стул, теряя на пути к нему ботинки, мокрую марлю ветровки, последние силы двинуться с места.
Это неглубокая рана, Бруно знает — вместе с этим знанием приходит досада.
Когда-то он думал, что его назначенная смерть придет ровно в срок — сердечный приступ или что-то вроде того, она разразит его на месте, и он свалится марионеткой с обрезанными веревочками посреди улицы. Осознание неправоты пришло со временем — он был неизлечимым больным, и его несуществующая, недиагностируемая болезнь высасывала из него жизнь постепенно и со вкусом. Он помнил это, был осторожнее, избегал ненужных конфронтаций — раны не заживали больше, как на собаке: гноились и оставляли рубцы, терзали фантомной ноющей болью по ночам, заставляя вставать с кровати и нервно расчерчивать комнату квадратами шагов.
Он помнил, пока не забыл.
Он помнил, пока не решил помнить вместо этого что-то другое.
Важно: подтекающий кран на кухне у Беллов.
Важно: неприязнь Тиш к сигаретам Бруно — ярко-голубым пачкам American Spirit, наполняющим любое помещение гадко-удушливым дымом сверх всякой меры.
Важно: семь потускневших от времени фотокарточек с Сицилии, вложенных в неизвестно откуда взявшийся томик Азимова, которые пересматривал иногда Эйдан — дом бабушки Бруно, Бруно с его псом, его первая машина, деревья красных апельсинов в цвету — обычные сентиментальные глупости.
Он починил кран. Он стал курить, высовываясь в окно чуть не наполовину, прикрывая за собой створку так, что нагревающийся на солнце метал обжигал ребра. Он оставил книгу на столе в своей кухне, хоть сам и не притрагивался к ней уже много-много лет, совершенно не интересуясь собственной Жизнью До.
На второй и третий планы ушло многое — засохшие на брюках корки крови, бешеная гонка, переезды и поезда, и нелюбовь к самолетам, и привычка не обрастать вещами, не вживаться в пространства. Он купил с рук микроскоп и набор слайдов — плоский мышечный эпителий, что-то там еще, Бруно не разбирался. Он постелил ковер перед дверью. Последнее казалось излишеством и по сей день, и все-таки сам факт наличия этого излишества создавал сытое ощущение дома.
Проще говоря,
Бруно размяк.
Размяк, оплавился восковой свечкой так, что почти забыл, каким был, будто прошли годы, хотя по правде — всего несколько месяцев. Он едва заставлял себя думать о работе, благостно растрачивая остатки сбережений, подумывая по вечерам о том, чтобы съездить на пару месяцев на Сицилию — и, может, позвать с собой Беллов? Бруно мог позволить себе заплатить за билеты, они могли бы жить с кем-то из его бесчисленной оравы родственников—
Инфантильные мечты обрываются наглым вторжением Морфея.
Ночи приносят с собой тревожные сны. Стены квартиры вторят ее имя — Эрнеста, Эрнеста, Эрнеста. Бруно знает: она не рада его краткому эфемерному счастью (счастью?), она гонит его из своего дома в чужие дома, он теряет покой и, по закону вселенского равновесия, обретает бессонницу, в любом помещении, где приходится сесть, его колени направлены к двери.
Так он оказывается там, где оказывается сегодняшним вечером — в чужой кухне, вся жизнь сосредоточена в кухнях, с большим пальцем на спусковом крючке, дышащий ровно, готовый к любому развитию событий.
А потом пистолет дает осечку.
Это ложь. Нет никакой осечки.
У сегодняшнего несчастливца глаза — точь-в-точь как у Эйдана, и этого хватает, чтобы Бруно затормозил на долю секунды, отгоняя наваждение.
А остальное — история.
Вафельное полотенце практичного бордового цвета медленно, но верно останавливает сочащуюся кровь. Он накрывает лицо ладонью, уставший, как никогда до того, потерявшийся в пространстве и времени, будто отброшенный к началу своей временной петли, вынужденный вскоре проехаться по ней заново. Все скачет в спутавшемся сознании — испуганная пронзительная синева, Эрнеста-Эрнеста-Эрнеста, апельсины в цвету. Бруно думает о шипучке в магазинчике недалеко от дома, о ржавеющем велосипеде, о том, ради чего обычно живут люди. Ради чего же они обычно живут?
Мягкую мглу размышлений прерывает барабанная дробь в дверь. Рефлексы заставляют его подорваться с места, он врезается запястьем в дверной косяк, и на полдороги к вертикали игла колотой раны пронзает его до самого позвоночника, вынуждая отказаться от этой затеи. Стул под ним жалобно хрустит и поскрипывает, въезжая одной из ножек в плинтус.
— Я занят, — он собирает всю оставшуюся энергию в кулак, стараясь звучать бодро. Алая цепочка тянется от самого коврика у порога — и это последнее, что нужно видеть Эйдану, почему-то отлынивающему от работы в середине дня; Бруно хочет спросить, что произошло, но боится ненароком пригласить к более длительной беседе. Он почти уверен, что дверь не закрыта даже на щеколду. Он почти уверен, что затер пятна на кафельном полу подъезда ботинком. Он почти уверен.
— Потом, Эйдан.
Потом он придумает благозвучную причину своему испарившемуся гостеприимству.