Где-то внизу звенит дверной колокольчик и чуть скрипит дверь.

— Мы не работаем сегодня, —  звучно бросает между делом Эада, продолжая перебирать бумаги.

Написано же на двери “закрыто на инвентаризацию” — но нет, кто-то из этих мелких недоумков опять не догадался закрыть дверь на замок, — Джейн! Саймон! — в ответ ему тишина, и только спустя какое-то время Марлоу вспоминает, что он сейчас в магическом магазине, из которого всех сегодня отпустил, чтобы не мешались ему под ногами, пока он проверяет закрытую секцию с древними и опасными фолиантами (и еще не совали нос туда, чтобы не знать, сколько запрещенных книг Эада хранил в самом центре магического Лондона под носом у Министерства).

Вампир вздыхает, потому что все еще слышит шаги на первом этаже, и устало причмокивает. Сегодня был один из тех дней — недель, месяцев — когда Марлоу отнюдь не хотелось быть добродушным хозяином книжной лавки. На него находило это странное, отнюдь недоброе желание оказаться в центре событий, навести шуму, закрутить какую-нибудь интригу и смотреть, как все горит. И чтобы горело посильнее. Но Эада удерживался от порыва, понимая, что магическая Британия и так прекрасно занимается саморазрушением — а у него только ремонт в магазине прошел, ему больше не хотелось погромов как от тех балбесов Пожирателей (трижды “ха”) Смерти. Ну еще и подходящей кандидатуры на роль следующего харизматичного аморального лидера не нашлось, чтобы заниматься этим всем не в пустую.

К тому же последний месяц старые шрамы болели, напоминая о том, что он не совсем бессмертный и вечный, — и, возможно, о чем-то еще предупреждали его. О чем именно, Марлоу еще не понял, но опирался на трость больше обычного. Кряхтя как старик, он преодолел крутую лестницу и приметил посетителя в черной мантии еще издалека.

— Прошу прощения, мы сегодня закрыты, приходите завтра, — Эада повысил голос, обращаясь к мужчине через весь зал, в надежде, что все этим коротким объяснением и обойдется, и он сможет вернуться к своим письмам.

Но когда посетитель обернулся — и словно весь магазин наполнился призраками прошлого, Марлоу не удержался от удивленного возгласа.

— Боже мой! Грегори!

Он не верил в бога. Ни в одного из придуманных людьми. За три с половиной столетия он увидел много доказательств, что богов не существует — он сам был этим доказательством, кровожадным, жестоким и, главное, бессмысленным. Но когда он видел несчастья близких, сколько бы веков не прошло, бессмертному вампиру все равно хотелось, что была бы на свете какая-то сила, какая-то высшая справедливость, которая могла бы забрать всю эту боль. Внутри щелкает переключатель, и, смотря на старого друга, Эада больше не хочет быть причиной хаоса.

Конечно, он знал, что произошло — да седая мерлинова борода, он же газеты продает, как он мог не узнать, даже если бы очень сильно не хотел. У него были причины не хотеть ничего знать про Грегори Фоули, но не это ужасное событие, не смерть должна была стать причиной их примирения.

Слов, как и в тот траурный день, у него не находится. Эада вспоминает, как отправился на кладбище, хоть и не был приглашен, как думал, что… Вероятно, он действительно был нужен Грегу, раз тот пришел к нему сам, — и от этого только нервно сглатывает, и весь трехсотлетний опыт общения с людьми, манеры, правила ему не в помощь.

— Мне жаль.

Трескучую тишину в книжной лавке не разбить ничем.

Эаде триста с чем-то там лет. Он из эпохи, которой теперь в учебниках отводят всего несколько глав, и то потому, что он застал непомерно важные для магического мира события - зарождение американского магической демократии. Не приплыли бы тогда европейские капиталисты - и того меньше, описали бы это время двумя абзацами. И вот по прошествию такого огромного количества времени, спустя тысячи смертей (и убийств), сотни похорон, сегодня Марлоу остался любой уместной и при этом не звучащей отвратительно фразы. Он не мог забрать его горе.

Или все-таки мог?..

- И тебя, с очередным годом, - усмехается Эада, по привычке сравнивая длину человеческой жизни и вампирской. Не то бы он отмечал хоть какой-нибудь год в этом столетии, - Дела? Несомненно лучше.

Только сейчас Марлоу понимает, что по иронии судьбы он снова встретились в той же самой секции книг по магической юриспруденции, спустя тридцать лет, один брак, сделавший их дружбу чуть более на расстоянии… и теперь, ещё одну смерть. Эада бальзамируется в своём сочувствии другу и потому не даёт зародиться ядовитой мысли, что только лишь смерть сына заставила Грегори снова с ним увидеться. Не даёт - но возвращается к прозрению, что на самом деле, никто иной как Эада, вампир, может помочь Фоули.

Марлоу не хочет поддеваться этой ужасной мысли, к которой он не может относиться здраво: она изворачивает всю его сущность и заставляет чувствовать себя всего лишь инструментом. Поэтому мужчина делает что-то на грани неприличного - стремительно приближается к старому другу и сгребает его в объятья.

И все-таки, у него есть самое самое человеческое из качеств, совесть, которая не позволяет ему умолчать о возможном выходе.

- Я могу помочь тебе и забрать эту боль… Помочь… Забыть…

стук капель дождя
безмятежностью укрыт
ночь разорвал гром

Его раскрытая навстречу другу душа сейчас настолько близка, что Эада буквально физически чувствует боль, переливающуюся через край сознания Грегори. Он не позволял себе так вести себя ни с кем уже много десятков лет. Даже с Фонтейном у вампира не возникало таких порывов, но здесь... Марлоу всегда знал, насколько Фоули - хороший человек... Потому что был одним из первых, кто его когда-то сломал.

- Видишь? - Эада не меняется уже почти три сотни лет, и на лице все так же застывает легкая усмешка, которой он вроде как пытается сказать беззлобное "ну это же просто!", но обычно люди обижаются.

Юный Грегори не обижается. Может быть, напряженно сопит, чешет переносицу или поправляет галстук, пытаясь выпутаться из сложного гамбита в шахматной партии, но не обижается. Марлоу же доставляет удовольствие смотреть на упорство молодого Фоули и иногда подтачивать его самолюбие и гордость предложениями сдаться, которые неизменно остаются без ответа. Но это ничего: у кого как не у Эады есть все время этого мира, чтобы наслаждаться своей маленькой игрой. Грег наконец-то ходит ладьей, и лицо вампира загорается от неподдельного восторга. Он радостно выдвигает короля вперед, юноша в азарте меняет ферзя на слона,  три коротких хода в часах тишины звучат как перестрелка. И вот Эада поднимает наконец пешку, замирает с ней в руке, проверяя, что юный Фоули все так же внимательно смотрит на доску, и только после этого сбивает ею белого короля.

- Понимаешь, в чем дело: иногда, чтобы выиграть, не нужно пытаться удержать в руках все. Иногда нужно потерять что-то ценное.

Марлоу надеется, что какие-то из его уроков забываются гораздо быстрее, чем другие. Что, может быть, некоторые из них Грегори так вообще и не усвоил никогда. Что человеческая память милосерднее и не подсовывает такие воспоминания в критический момент.

"Что значит Октавия - не твоя дочь?" - вопрос рождается где-то в голове, но до горла он не доходит. Эада не в силах расковыривать нарывающую рану. Он всматривается в лицо друга - сильно постаревшее, осунувшееся, похожее на смятый пергамент, бледное лицо Грегори - и не видит в нем ни отзвука  гнева, ни ноты разочарования; только тупая, застилающая все боль.

- Да. Все, что хочешь, можно забыть... Или... - Марлоу снова останавливается, тщательно взвешивая неразумное предложение. Верховный чародей Визенгамота может отправить его на виселицу за такие вольности на самом деле, - или, скажи мне, может быть мне поговорить с кем-нибудь из семьи?

"Поговорить" - словно он их семейный психотерапевт. Грегори прекрасно знает, что с Имоджин Эада остался в уважительном нейтралитете только из-за нежелания прерывать общение, а Салливана - так вообще ненавидит. А дети, Ну а что дети, пряник он не принесет, остаются только розги.