Я Ровена Рейвенкло, мать двух умнейших юношей и самой мудрой красавицы этого мира, супруга величайшего волшебника нашего времени и наследница благородного шотландского рода, по преданию берущего начало из династии римских сенаторов. Я одна из основательниц самой могущественной школы волшебства, которую только видел мир, и фамилия моей семьи будет прославляться из века в век, когда юные маги со всех британских островов будут с гордостью стоять под моим флагом благородного синего цвета. Я верная подруга и терпеливый учитель. Ученики съезжались ко мне со всей Европы, меня любят, меня уважают, мной восхищаются и мне стремятся подражать. За свои 42 года я успела добиться многого: достаточно для того, чтобы умереть без сожалений с улыбкой на лице. Умереть молодой, сильной, красивой, навсегда оставшись такой в памяти современников и потомков. И я готова умереть, гордо смотря поверх голов и крыш вдаль, в безоблачное небо, и вспоминая всё лучшее, что происходило в моей жизни.

Но я не готова страдать.

За эту неделю я испытала боли больше, чем за всю свою жизнь. За эту неделю я прозрела, я поняла, насколько мало знала о жизни, насколько ограничен был мой мир чистоты, философии, искусства и эстетики. Насколько мало я знала о человеческой натуре, изучая её лишь в окружении избранных мною благородных людей и книг. Насколько мало я знала о людях, которых стремилась защищать, на которых призывала смотреть, как на равных, призывала других, хотя никогда не умела сама. Я узнала, что значит жизнь без красоты. Я узнала, что боль, истинная боль, не несёт в себе никакого благородства, никакого величия, никакого единения с умами ушедших гениев и поэтикой жизни. Боль – это просто боль. Боль – это испытание для тела, испытание для духа, это пытка, это цепь, подвешивающая над пропастью, уставленной копьями, цепь, не позволяющая сорваться в бездну и слиться с вечностью смерти и вынуждающая смотреть на мир, на реальность, на жизнь, которые где-то так близко, ближе, чем эти острые копья и прекраснее, чем их жала, прорезающие умирающую плоть. Но копья доступнее. Смерть доступнее. Но даже смерть станет для меня болью. Боль стала моим кошмаром. Я чувствую, как слёзы текут по моему лицу, и я бы хотела, чтобы их текло больше. Намного больше, как вчера, когда мои слёзы вызвали дождь, ливень и град, из-за чего мою казнь перенесли на сегодня. Из-за чего сегодня я скована в кандалы, а на шее моя неизменная спутница – удавка, не позволяющая мне выйти из полуобморочного состояния ни в спасительную бессознательность, ни в безболезненную ясность. Меня невыносимо тошнит, мне не хватает воздуха, шея воет от нестерпимой муки, стянутая грубым канатом, впивающимся грязными ворсинками в мою оголённую ободранную плоть, руки воют от боли, натёртые железные цепями, ноги… всё моё тело содрогается и рыдает от свежих пыток, от отёков, от растянутых мышц и порванных связок, от жёсткости каменного пола, от холода каменного пола, от отсутствия какого-либо комфорта и от того, что целую неделю меня поили ядом, от которого болит, кажется, даже сама кровь, разнося жар и лёд страданий по всем членам моего истерзанного тела и выдыхая мутные испарения дымчатой, густой боли в мою истерзанную душу.

Но всё это ничто по сравнению с той болью, которую мне подарит огонь инквизиции.

Я стараюсь думать о своих детях. Стараюсь думать о Хельге. Стараюсь думать о школе, об учениках, о доме, о своих лошадях… о чистой мягкой постели, о книгах, о живописи… о скульптурах, об архитектуре, о тех чудесных днях, когда я ночи напролёт проводила в мастерской над чертежами, планируя архитектурный облик замка… я пытаюсь думать о всём самом прекрасном, что было в моей жизни. Я стараюсь не думать о своём муже. Я стараюсь не думать о том, кто, что и кому доказал. И что пытался доказать. Для чего пытался доказать, и что бы произошло, если бы женская мудрость возобладала над гордостью и самонадеянностью. Я стараюсь не думать о том, что моя смерть – самое нелепое, глупое и бессмысленное окончание моей великой жизни, которое только могла сотворить со мной судьба. Я стараюсь не думать о том, что со мной уже сделали и что сделают. Я стараюсь не ломаться.
Но я не могу.

День первый. Я помню его лучше, чем все остальные дни, потому что это последний день, когда я просыпалась в своей постели. В настоящей постели. Мягкой, чистой, огромной и почти такой же уютной, как дома. Я проснулась гордой волшебницей, борющейся с собственными предрассудками и верящей в правильность своих поступков. Как всегда. Я проснулась благородной дамой, философом, художником, скульптором, творцом, учителем и матерью всего человечества, нуждавшегося в моей опеке, моей мудрости, моём снисхождении. Тогда мне казалось, что я смогу изменить не только мужа: я смогу изменить весь мир. Ведь я всю жизнь меняю мир: оставила отцовскую фамилию после замужества и убедила супруга дать её нашей дочери, всколыхнув всю общественность своими революционными взглядами на права женщин в нашем мире; стала одной из основательниц величайшей школы человечества, прославила себя и свою страну, прославила свой род, став лучшим мастером-артефактологом всей Северной Европы, создавая, изобретая, просвещая… я внушала себе, что эти люди, к которым я пришла из чувства противоречия, вовсе не так… далеки от моих ценностей, как я считала всю жизнь и в чём боялась себе признаться. Я внушала себе, что верю в них, но на деле я верила в себя и только в себя. Я верила, что смогу подарить им частичку своих знаний, я верила, что улучшу жизнь женщин, я верила, что смогу исцелить всех их больных, я верила, что поступаю бескорыстно, поступаю благородно, поступаю достойно и поступаю единственно правильным способом. Но сейчас я понимаю, что мной руководил не мой гуманизм, в который я, вскормленная Сократом и Цицероном, Аврелием и Эпикуром, Конфуцием и Демокритом… выросшая в книгах, искусстве, свободе творить и свободе мыслить… мной руководило тщеславие. Я слишком хотела добиться успеха, слишком хотела прославиться своими миротворческими заслугами, просветительством, заботой об убогих и самопожертвованием во имя любви к людям. Я слишком хотела доказать Салазару, что он не прав. Я была одержима этой идеей. Я гордилась своей терпимостью, гордилась, потому что она давалась мне нелегко, и я бы гордилась собой втрое больше, если бы сумела изменить упрямца-супруга. В моём мире свободы, знаний и красоты не было места его радикальным суждениям, и я отвергала их, даже не желая понять. Быть может, потому что боялась, что в глубине души принимала их?

Я помню этот день, когда в мой дом ворвались люди, а я была не в силах подняться с постели. Позже я узнала, что ночью меня отравила одна из моих служанок, подмешав что-то в вино. Я даже не знаю, что. Мою палочку на моих глазах разломали на несколько кусков, и моё сердце забилось, как у загнанного кролика, и тело взвыло от боли, словно это меня изувечили и разрывали на щепки. Меня оскорбляли, меня били, меня выволокли на улицу за волосы, в меня летели камни, в меня летели нечистоты, в меня летели презрение и животных страх, которые встречали во мне те же бессознательные первобытные чувства и смешивались в губительном вихре ненависти, страха и непонимания. Помню, как оказалась в камере, в ночной рубашке, избитая, замёрзшая, дрожащая от страха и отчаяния. Помню, как поджимала ноги, как тряслись закованные в цепи руки, как я с ужасом смотрела на собственную кровь, не в силах понять, как со мной могли так жестоко поступить. Позже ко мне пришли люди, и я знала, что они несли: это были орудия пыток. Я видела подобные предметы на зарисовках в книгах, привезённых мне из Испании, и душа моя заледенела. Никогда раньше я не задумывалась о том, что настолько боюсь боли. В моей жизни не было боли. Я даже не оттачивала свои навыки в боевой магии. Помню, как меня тренировал Салазар в наши юные годы, но даже тогда ни одно заклинание не попадало в меня. Я привыкла к комфорту, я привыкла к заботе о своём теле, я привыкла к заботе от каждого, кто только мог приблизиться ко мне. Я была изнежена мягкостью и бесконечной опекой: сначала родителей, после поклонников, друзей, покровителей, супруга, слуг… я ничего не знала о боли. И о своём страхе её испытать. Вся боль, которую мне приходилось испытывать, была душевной или заглушенной любовью во время беременности и родов, но всё это было так давно, что порой кажется, будто происходило не со мной.

Но в боли, которую мне причиняли теперь, не было никакого смысла.

Я призналась во всём. Я рассказала им, что я волшебница, я призналась, что всю жизнь провела в мире магии, я рассказала им, что таких, как я, много, и я рассказала, что ни один магл не сумеет обнаружить нас без нашей помощи. Тогда они потребовали меня вывести их к этим колдунам, но я объяснила, что для этого мне нужна моя палочка, а они слишком боялись позволить мне применить волшебство. Впрочем, решили они, казни одной ведьмы на этот месяц хватит. Вечером меня пытались изнасиловать, и мне ещё никогда в жизни не было так страшно. Мне было так мерзко, тошно и жутко, что я, сама того не осознавая, обвалила потолок в темнице, и ещё пару этажей сверху, в завалах которых погибло четверо человек и ещё несколько оказалось тяжело ранено. Но бежать мне не удалось. Я говорила им, что могу исцелить их, что я могу спасти их, если мне только позволят. Но мне не позволили. Меня стали бояться и стремиться уничтожить куда неистовее, чем прежде, но с одним мне повезло: насиловать меня больше не пытались.