YOU'VE DONE A LITTLE WRONG
and you swear you didn't do it
|
andreas & hanno x august 2027 |
Отредактировано Hanno Graves (2022-08-21 12:33:39)
you've done a little wrong [august 2027]
Страница: 1
Сообщений 1 страница 3 из 3
Поделиться12022-08-21 12:30:37
Поделиться22022-09-04 08:57:29
Растя в семье католиков, Андре слышит про грехи чаще многих.
Алчность, зависть, гнев, похоть, чревоугодие, уныние. Гордыня, в конце концов. Растя в семье католиков, он думает – почти что угодно может быть одним из них. Наверное, это вопрос подхода, это вопрос взгляда; если красота – в глазах смотрящего, то и порок тоже в них, и он принимает решение видеть непорочное в самом себе.
И это – первая ошибка, которую он совершает, начало череды многих, стоящих на сплетении диаграмм Эйлера-Венна из категорий деяний, навсегда отчуждающих от Бога.
Конечно же, он не думает об этом, готовясь к встрече с репортером из Пророка.
Он не думает о цикле ошибок – по правде сказать, он вообще не воспринимает их ошибками.
Он не думает о том, как проживал свою жизнь до этого момента, переливая кофе из турки в простую керамическую чашку и отпивая осторожно, втягивая воздух через сложенные трубочкой губы.
Он не думает о том, какое влияние это имело на жизни других, завязывая скользкий галстук, посекундно срывающийся с сонных пальцев.
Он совершенно точно не думает о том, что будет с ним дальше, прибывая на место встречи – в двух кварталах от дома некоего Ханно Грейвза, предмета их маленького эксперимента.
Он даже не думает о том, что так и представляет себе “некоего Ханно Грейвза” – некоей едва воодушевленной фигурой, почти что буквальной пешкой с человеческим лицом из слоновой кости, вырезанной наспех, грубо и отрывисто, с единственной целью сыграть свою роль в партии, заменимой и необязательной для успешного завершения игры. Картинка в его голове собирается лениво, будто делая одолжение – светлые волосы и такие же светлые глаза, устало и будто остекленевше уставившиеся на него с прикрепленной к личному делу колдографии, посеревшие тени под глазами. Андре не смог бы опознать пострадавшего, – так он старается называть его в своей голове, так он привыкает к тому, как это слово ложится на язык, тренируя себя произносить его с верной долей сопереживания и осуждения одновременно, – увидь он его в толпе. Для Андре это – просто промозглый рабочий вторник.
Но не думает он и о других вещах. Он не думает об Оуэне и его инициативе, о стальном блеске в его запавших глазах, когда он чеканит снова и снова, будто проповедует: оборотни – это угроза безопасности, это угроза безопасности всех нас, Андреас, здесь дело не в тебе или мне, или в том, что ты боишься, или я боюсь, здесь дело в том, что бояться должны мы все; ты посадил бы на цепь собаку, если бы знал, что однажды она тебя укусит, или позволил бы ей спокойно нарезать круги по твоему двору? – он не думает о министерстве и политике вообще, и не думает о том, как приятно будет расправить плечи перед аудиторией, рассказывая об этом через пять лет в случае успеха.
К этому моменту он понимает: его работа в министерстве – не история о человеке, принадлежащем месту; скорее история о том, как человек пытался заставить место принадлежать себе хоть немного, подминая под себя препятствия, завоевывая место под солнцем.
Часть его боится, что однажды Оуэн аппарирует под его дверь в два часа ночи, и, врываясь в квартиру, попросит объяснить честно, почему Андреас вообще взялся за этот проект. Что Андре, застигнутый врасплох, запнется и забудет соврать.
Но он не думает об этом. Журналист опаздывает на двадцать минут, Андре, за годы жизни в Британии адаптировавшийся к дотошной пунктуальности, закипает в привычной манере, но успокаивается, замечая заворачивающую из-за угла нескладную фигуру в темном пиджаке по общей мерке с торчащей бордовой подкладкой. Запястья пришельца выглядывают из рукавов чуть сильнее нужного, придавая общему его виду оттенок подростковой неуклюжести и несбитости. Такой же бесцветный, думает Костас, чуть склоняя голову на бок, демонстративно разминая уставшую шею.
– Джек Кросби, "Ежедневный пророк", – представляется репортер, наконец-то сокращая расстояние между ними до пары метров. Он, кажется, тоже не совсем удовлетворен увиденным – водянисто-зеленые глаза Джека Кросби (Андре повторяет это имя до одурения в своей голове, снова и снова, пытаясь запомнить, но оно ускользает от него с болезненным упорством) бегают с лица Андреаса на пустое пространство за его спиной и обратно, вызывая легкий приступ морской болезни у любого стороннего наблюдателя. – Когда мы разговаривали с Оуэном, у меня сложилось впечатление, что я встречу здесь...
– Меня зовут Андреас, Андреас Костас. У вас сложилось впечатление, что вы встретите самого Оуэна, – нетерпеливо перебивает Андре, позволяя уязвленному самолюбию взять контроль над ситуацией на краткую долю секунды прежде чем натянуть вежливую дежурную улыбку. – Оуэн – занятой человек, я уверен что вы понимаете. Он договаривается о встречах, но редко приходит сам... если это не что-то важное.
Джек Кросби запинается и хмурится, моментально становясь похожим на шарпея: рыжевато-призрачные брови сходятся на переносице, сбираясь в складки бледной кожи, но не напоминая реальное выражение лица.
– В любом случае, вы можете доверять мне так же, как доверяли бы ему, Джек. Он оценит это.
Журналист мнется на месте еще несколько секунд, явно не осчастливленный сложившейся ситуацией. Андре знает: Оуэн наверняка сказал ему, что это – репортаж всей его жизни, что через пару лет этот материал будут считать пророческим, началом революции в умах... возможно, он правда в это верил. Возможно, Андре верил в это тоже. Он не смог бы ответить и под дулом пистолета.
– Я предлагаю закончить с этим так быстро, насколько возможно. Я знаю, у вас много дел, и я не хотел бы вас задерживать.
– Да, – Джек наконец-то собирается, почти приподнимая себя над уровнем собственного роста. За расправившимися плечами следует записная книжка и обычная магловская шариковая ручка – Андреас с неудовольствием отмечает его манеру держать ее между средним и безымянным пальцем, но ничего не говорит. – После вас.
В гробовой тишине они поднимаются по крыльцу, в такой же тишине почти одновременно указывают пальцем на имя в списке жильцов, соотнесенных с номерами квартир. Эту же тишину минутой позднее разбивает стук костяшек по дверному полотну – Костас барабанит настойчиво, но негромко, пытаясь не накалить обстановку с первой же интеракции.
– Оуэн проинструктировал вас, Джек?
– Да, да. В смысле, в общих чертах. Парня укусил оборотень, и мы пытаемся рассказать историю...
– Я бы сказал, мы скорее пытаемся поднять вопрос. Заставить читателя подумать о том, что может спровоцировать жестокость по отношению к кормящей руке, понимаете? Мы в министерстве до сих пор ошарашены случившимся, и мы хотим понять, как могли бы оградить наших работников от повторения подобных ситуаций в дальнейшем. Это важная работа, Джек. Большая ответственность – и я говорю о вашей работе как журналиста.
– Вы – льстец, Андреас, – только и отфыркивается Джек.
Стоя на пороге квартиры Ханно Грейвза, оба они не думают о грехах, прощениях и искуплениях – только об очередном рабочем дне.
Поделиться32022-09-16 10:35:40
Человек с жестоким лицом часто приходит к нему во сне. В красном свете проклятой неоновой лампы снова и снова он говорит ему ласковые вещи, никак не вяжущиеся с острой болью. Он требует невозможного, заставляет перешагивать через себя ради призрачной надежды на прощение и похвалу.
- Что нужно сказать, Ханно?
- Простите меня, сэр.
Воспитание Ханно безукоризненно.
Он не спорил с ним никогда. Послушно терпел все пытки и молча зализывал раны, незаживающие долгое время: только теперь Ханно понял, что регенерация не помогала ему неслучайно. У Анхельма Ланге вообще не существовало поправки на какое-то там «случайно». Ханно был дурачком. Он не чертыхался и не скулил, когда старый мудак оставил его на дыбе на целый день. Без еды и воды, наслаждаясь чужими страданиями. Мистер Ланге периодически заходил проверить его, но нечасто: он любил смаковать удовольствие порционно. Чтобы не приедалось.
Даже сейчас при воспоминании об этом в груди Ханно закипает бессильная злость.
Вереница снов проносится в его голове уже после рассвета. Дни накануне полнолуния - самые сложные для него. Тревожные, гнетущие предстоящей болью и бесконтрольностью ситуации. И больше некому приковать маленького глупого волчонка к стене в подвале крепкими цепями.
Больше никто не наслаждается его болью.
Он просыпается внезапно, с чувством накатывающей волнами паники, рискуя утонуть в ней бесповоротно. Он взял себе три отгула, чтобы спокойно пережить обращение, но оставшись наедине со своими мыслями, лишь сильнее провалился в тёмную бездну переживаний.
Настенные часы показывают без четверти восемь. Он выталкивает себя из постели, и болезненный озноб подсказывает, что отгулы были решением абсолютно верным. Он морщится, отдирая от спины прилипшие простыни.
Его раны всё ещё не заживают.
Чистит зубы как-то механически безразлично, плещет в лицо холодной водой и падает на хлипкую табуретку - созерцать собственное отражение в чашке с кофе. Стук в дверь вырывает его из утреннего оцепенения, заставляя вздрогнуть, разлив при этом обжигающе-горячий кофе.
У Ханно не бывает гостей. Он не ждет никого и никогда, к нему никто не приходит. Разве что местный почтальон - мистер Барлоу, в очередной раз по ошибке пытается вручить ему посылку, на которой красноречиво красуется номер соседней квартиры. Мистер Барлоу путает и письма, и счета, и прочую корреспонденцию, закидывая в почтовый ящик Ханно по две-три газеты, оставляя тем самым других жильцов без ценной информации об утренних новостях Вулиджа. Ханно всегда исправлял эту несправедливость, перекладывая лишние газеты в пустые ящики. Такой акт хаотичной доброты стал чем-то привычным. Ханно бы скорее удивился, если бы мистер Барлоу хоть раз сделал всё правильно.
Поэтому он неспешно вытирает кофейную лужицу и со вздохом идет открывать, стараясь напустить на себя самый безмятежный вид. Мистер Барлоу - человек рассеянный, притом явно хронически. Злиться на него не имеет никакого смысла. Ханно даже не спрашивает, кто там, прекрасная зная, кого встретит за дверью.
Но утро подкидывает ему сюрприз.
- Джек Кросби, «Ежедневный пророк». Со мной офицер Андреас Костас, отдел магического правопорядка. Мы хотели бы задать вам пару вопросов.
Ханно впускает их без уточнений. Ситуация, выходящая за рамки привычного, вгоняет его в беспросветный ступор, и всё, что он может им предложить - это кофе. Они ютятся на его крошечной кухне, и Ханно остается только стоять, облокотившись о кухонный гарнитур.
В его квартире идеальный порядок. У него, по правде говоря, почти нет вещей и минимум мебели - сложно устроить бардак. В таких условиях ему абсолютно комфортно, есть ощущение, что всегда можно сбежать. Не засиживаться на одном месте. У него даже чашек всего четыре, просто потому, что продавались они в наборе. Его квартира выглядит абсолютно безликой, если не обращать внимания на стены, за которые Ханно тут же становится стыдно.
Первое: они исполосованы следами когтей. Арендодателю это не придется по вкусу, но до своего переезда Ханно не собирался их исправлять, оставив в качестве ежедневного напоминания о том, кто он есть. Зверь, ярость которого может причинить боль другим.
Поэтому у Ханно не бывает гостей. Поэтому на кухне всего четыре чёртовых чашки и две табуретки - ему больше не нужно. Ему одному вообще ничего не нужно.
Второе - колдографии. Раскрытая нараспашку душа, не предназначенная для созерцания чужими глазами. Там самые счастливые моменты из его жизни. Мистер и миссис Грейвз, такие уютные в своем доме. Она жарит скрэмбл на завтрак, он - читает утреннюю газету и явно на что-то жалуется. Эти дельцы опять дают объявления, обещая высокий заработок, но честному человеку в их рядах делать нечего. Смотря на беззвучно открывающийся рот отца, Ханно всё ещё слышит его сварливую речь.
На другой карточке Элис - его чудесная младшая сестра, показывающая языком жестов «ты меня бесишь». В ответ он обычно встряхивал ее за ногу вниз головой, но в тот раз успел лишь запечатлеть часть монолога. Её голоса Ханно никогда не услышит.
Оставшиеся восемь колдографий - отголоски счастливого прошлого с мистером Ланге. Сделанные в те дни, когда у него было хорошее настроение, достаточное для того, чтобы они жили нормальной жизнью. Анхельм с картинки обнимает Ханно очень собственнически, только теперь ему хватило ума понять это. Так держат вещь, трофей, так престарелые министерские деды обнимают своих молоденьких секретарш. Анхельм пьёт свой виски, подпевая песне с пластинки. Ханно помнит тот вечер: и пластинку, и песню, и мерное потрескивание камина, под которое засыпал. Он помнит каждый из тех чудесных, замечательных дней, которые можно по пальцам пересчитать.
Даже оборвав с мистером Ланге все связи, он оставил фотокарточки: все, что были. Чтобы не забывать, что иногда самый страшный зверь - человек. Даже если он очень красив.
Гости занимают услужливо предложенные табуретки, а Ханно мимоходом думает, что ему так-то достаточно только одной, но крепление светильника на потолке очень старое и его, конечно, не выдержит. «Старый жилищный фонд - лучшая профилактика суицида» - хоть сейчас в утреннюю газету.
Он бы подкинул эту идею мистеру Кросби, но тот задаёт абсолютно не те вопросы. Он знает, откуда-то знает о Ханно, о его тайнах и самой главной проблеме, и горечь остается у Ханно на языке, смешиваясь со сладостью кофе. Сочетание получается тошнотворным, и его едва не выворачивает от него, от этого журналиста, от желания выгнать незваных гостей. Анхельм напоследок решил оставить ему шрам пострашнее следов от кнута.
Кросби не вызывает ничего, кроме отторжения, с ним Ханно всё, в общем-то, ясно. Со вторым - не ясно вообще ничего.
Офицер Костас красив. С таким лицом нужно не в отдел правопорядка идти, а быть каким-нибудь политиком или духовным лидером. По спине Ханно бежит неприятный холодок. От людей с красивыми лицами он привык не ждать ничего хорошего.
Он утыкается взглядом в стену напротив и натягивает рукава свитера как можно ниже, стараясь спрятать искусанные запястья. Отсечки его страданий, доказательство самому себе, что он всё ещё может контролировать хоть что-то в собственной жизни.
- Нам известно, что мистер Ланге намеренно причинял вам боль. Это было обоюдное желание или же, скорее, насилие?
- Что?.. Ничего он не причинял мне…
Жалкая попытка оправдаться. Жалкий, маленький, глупый Ханно. Он ещё не понимает, что Кросби для себя уже всё решил, и каждое слово лишь добавляет очередную щепотку перца в и без того пикантную историю Ханно Грейвза. Доблестного сотрудника министерства, пострадавшего при исполнении своих рабочих обязанностей. Вытерпевшего все издевательства, прошедшего через ад. В блокноте журналиста тут же расцветает обличающее: «как мы видим, в отрицании насилия явственно просматривается стокгольмский синдром».
Ханно переводит взгляд на того, другого, и на мгновение даже забывает дышать.
Он может поклясться: у монстра из его кошмаров теперь будет красивое лицо офицера Андреаса Костаса.
Отредактировано Hanno Graves (2022-09-17 21:51:26)
Страница: 1
