было темно, лишь тусклое мерцание лампочек перекатывалось волной по комнате от одной к другой цепной реакцией. можно было сказать, что эффект достаточно завораживающий: словно бы кровь бежит по чьим-то венам, когда световая волна набирала скорость и становилась плавной, сливаясь воедино; то словно вы теперь можете увидеть чей-то пульс, когда мерцание становилось обрывистым и медленным, словно повторяя какой-то ритм. из звуков пространство наполнял не то хруст, не то щелканье, почти неуловимое для обычного слуха, сливаясь в какой-то гул и преобразовываясь в звенящую тишину.

  помещение было, можно сказать, пустым; глазу вряд ли было за что зацепиться, исключение — большое кресло в центре зала, возвышающееся над полом. к нему сходилось множество проводов, а точнее, не к нему, а к телу, которое едва ли можно было заметить на нём. кресло окружала имитация рва, который был наполнен водой, кажущейся ало-красной от мерцаний, периодически рассеивающих тьму. вода была неоднородной, а наполнена сотнями кристаллов льда, которые хаотично двигались в ней.

  ощущалось всё это зрелище одновременно эстетичным, словно какая-то инсталляция, таящая в себе сакральные смыслы; в то же время внутри могла зарождаться тревога, смешивающаяся с лёгким чувством страха.

  руки и ноги были каменными, тело словно весило тонну, а голову заполнила вода, давящая изнутри и наполняющая её тупой болью. слабые пальцы точными движениями в определённой последовательности отдёргивали провода, заставляя их подпрыгивать слегка вверх, замирая и свисая, как лианы над ней. она оставила лишь несколько нетронутыми, а затем слегка приподнялась на локтях под тяжёлый вздох.

  с губ слетел неразборчивый стон, когда тело девушки повернулось на бок. лукорис опиралась на дрожащие руки. она скользила затуманенным взглядом по помещению — в глазах всё рябило и мелькали всё ещё проекции цветов, которые будто ритмично распускали свои бутоны, а затем увядали, словно рассыпаясь на пиксели и растворяясь в пространстве.

  немного прикладывая сил, она соскользнула вниз с достаточной высоты, чтобы заставить гладь воды разбить тишину всплеском и глухим звуком бьющихся друг о друга кубиков льда.

  облегчение — вот что она сейчас чувствовала, вытягивая руку вперёд, перебирая тонкими пальцами воздух. они скользили сквозь поднимающиеся лоскуты пара, который образовался от соприкосновения разгорячённого тела и воды. она пыталась развеять его, либо ещё что-то такое, что точно укрыто от обычного глаза. но определённо что-то было здесь ещё.

  — くそくらえ…

  лукорис тяжело опустила руку вниз, заставляя капли разлететься в стороны, а затем медленно сползла по стенке, на которую опиралась, погрузившись полностью в воду. приятно. девушка ощущала, как тело медленно расслабляется, как постепенно растворяется туман в голове, а всё наполняется другими яркими ощущениями.

  она точно уже знала, что находится не одна, поэтому из последних сил вынырнула, цепляясь слабыми руками за выступающий край и подтягивая своё тело на поверхность. капли воды стремительно разбегались с костюма, покрывавшего её тело сродни второй коже. где-то далеко в голове она слышала обеспокоенные голоса, но глаза всё никак не хотели фокусироваться.

  — показатели критические, нужно остановиться, — где-то далеко звучало в голове.

  её «собеседники» раздражали; эта фальшивая забота вызывала в ней волну каких-то чувств, которые неприятно кололи кожу и жгли кончик языка. девушка отстегнула от себя оставшиеся кабели, и те с жужжанием вспорхнули вверх, возвращаясь к тем, что висели над креслом.

  она тяжело перевернулась на спину под аккомпанемент шлепка мокрого тела о гладкую поверхность, а затем звонко рассмеялась.

Это новая, obāsan, нравится?

Рё смеется одними глазами, стоя на выходе и задирая рукав кожаной куртки, накинутой наголо; на правой руке розовеет новый яркий тигр, ощерив пасть. Скоро не останется кожи, чтобы вбивать в нее чернила. Вакако цокает языком, со снисходительностью старшего глядя на сочный рисунок, врезанный в плоть внука. Она бросает ему «иди, мальчик» на японском, потому что в двадцать один он все еще не мужчина. Куражится, сопляк, бравирует, клацает зубами и артачится. Глаза черные и живые, всё еще. Такие бывают только у юных котят. И они либо умирают со своими владельцами, либо приносят жертву клану.

Вдова боится, что ждёт эти глаза.

На щелчок ее языка Рё ухмыляется и выходит на улицу, вскидывая руки вверх. Чпок-стрит ликует, восхваляет Окада-младшего. В темноте и отблесках неона оптика левого глаза подсвечивается красным, в правой руке – бутылка пятидесятилетнего glenfarclas, подарок от любимой obāsan. Его день рождения празднует вся улица третий день подряд, потому что он Рёджи Окада, младший внук Вакако, один из любимчиков когтей. Баловень. Клоун. Шут. Потому что карта Шута стоит в начале колоды. Потому что олицетворяет начало и предвещает конец.

Несколько минут до полуночи. В ушах Рё рычит какой-то китайский рэп, он цокает, смахивая следующий трек, затем следующий, пока его yaiba мотивами мчал на окраину кабуки, облизывая красным светом фары мокрый асфальт. В воздухе стоял влажный, удушающий май, резко превращающийся в сырой и недружелюбный сразу после захода солнца.

Сворачивая на хорошо знакомую улочку, освещенную тускло вздрагивающим, как малолетняя проститутка, фонарем, Окада едва не задел задним колесом рабицу, натянутую на подобие ограждения. Лениво ругнулся, тормозя мотоцикл у ржавой пожарной лестницы и, сунув бутылку во внутренний карман кожаной куртки с нашивками когтей, взлетел, точно кошка, по металлическим ступеням на четвертый этаж, под самую крышу. Он ненавидел подниматься сюда узкими коридорами, душными лестничными клетками, поэтому привычно перемахнул через край открытого окна, ведущего в коридор.

Пахло разлитым дешевым вином, нырком и спермой.

Он двинулся по узкому коридору, склонив голову в проеме из-за своего роста, и добрался до последней двери с хорошо знакомым номером четыреста тринадцать. Рефлекторно на раздражитель знакомых цифр язык быстро мазнул по кромке острых зубов, а костяшки пальцев дали о себе знать двойным стуком о входную дверью.

- Бейб? – позвал Рёджи после нескольких секунд ожидания. Эта квартирка такая крохотная и с такими тонкими стенами, что она должна была его услышать уже на пожарной лестнице.

Окада постоял, упрямо глядя в дверь, шумно втянул носом, и уперся плечом в дверной косяк, постучав еще раз – громче, несколько раз и кулаком. Рё ненавидел ждать.

- Лиз?

Его слух уловил, как за дверью что-то упало. Будто бы кто-то неаккуратно задел острым коленом пепельницу, свалив ее на пол, и это вызвало суету внутри квартиры, прежде чем дверь, наконец, открылась. Не отъехала в сторону, и распахнулась внутрь. Рё всегда смеялся над этим, но сегодня в башке гудело совсем другое.

- Угадай, что у меня есть, - без вопросительной интонации сказал Рёджи, едва встретив блеск влажных голубых глаз и улыбнулся широко, по-хищному остро, обнажив белый ряд чуть неровных зубов. Рука со свежей розовеющей татуировкой пасти тигра вытащила из кармана куртки бутылку, янтарная жидкость жалобно всплеснула в ее стеклянном желудке. – Пятидесятилетний, мать его.

Он вошел в квартиру, в которой на него сразу надвинулся с угрозой низкий потолок – должно быть, два с половиной метра, если не меньше. Ему каждый раз казалось, что он разобьет головой одного из свисающих с потолка хрупких цветных оригами из прозрачного, точно стекло, пластика. Лиззи любит все цветное. Ярче, громче, пусть все сверкает. Стеклом, битой плиткой, кислотой, чем угодно. Это ему нравится. Поэтому он отводит двумя пальцами висящие безделушки, проходя к столику, рядом с которым на полу валяется пепел. Странно.

- Тебе понравится, оно охуенное, - хмыкает Рё, стащив рукав одной куртки и одновременно с хрустом вскрываемой упаковки, отвинчивает крышку, пока не бросает кожанку на пол. – Хочу выпить его с тобой. Или с тебя.

Он улыбается. Запах виски яркими всполохами дразнит его рецепторы, пизже любого синтетика на улицах. Рёджи втягивает носом с шумом, наконец, останавливая свой шутовской взгляд на ней. Лиззи стоит перед ним с голым плоским животом, нелепые спортивные штаны держатся на одних тазовых костях. Он думал о них все прошедшие сутки, мечтая вгрызться зубами и забиться ей под кожу, можно было бы там и умереть, он был бы не против. Горячая рука с воспаленной от свежести татуировкой тянется к ней, ее животу, ложится и ползет выше по ребрам, под тонкую когда-то белую майку, и когда Рё склоняется, все это исчезает. Лиз уходит от поцелуя и Окада растерянно, точно ребенок, моргает, сдвинув брови к переносице. Едва ли не с обидой.

- Что такое?

Это новая, obāsan, нравится?

Рё смеется одними глазами, стоя на выходе и задирая рукав кожаной куртки, накинутой наголо; на правой руке розовеет новый яркий тигр, ощерив пасть. Скоро не останется кожи, чтобы вбивать в нее чернила. Вакако цокает языком, со снисходительностью старшего глядя на сочный рисунок, врезанный в плоть внука. Она бросает ему «иди, мальчик» на японском, потому что в двадцать один он все еще не мужчина. Куражится, сопляк, бравирует, клацает зубами и артачится. Глаза черные и живые, всё еще. Такие бывают только у юных котят. И они либо умирают со своими владельцами, либо приносят жертву клану.

Вдова боится, что ждёт эти глаза.

На щелчок ее языка Рё ухмыляется и выходит на улицу, вскидывая руки вверх. Чпок-стрит ликует, восхваляет Окада-младшего. В темноте и отблесках неона оптика левого глаза подсвечивается красным, в правой руке – бутылка пятидесятилетнего glenfarclas, подарок от любимой obāsan. Его день рождения празднует вся улица третий день подряд, потому что он Рёджи Окада, младший внук Вакако, один из любимчиков когтей. Баловень. Клоун. Шут. Потому что карта Шута стоит в начале колоды. Потому что олицетворяет начало и предвещает конец.

Несколько минут до полуночи. В ушах Рё рычит какой-то китайский рэп, он цокает, смахивая следующий трек, затем следующий, пока его yaiba мотивами мчал на окраину кабуки, облизывая красным светом фары мокрый асфальт. В воздухе стоял влажный, удушающий май, резко превращающийся в сырой и недружелюбный сразу после захода солнца.

Сворачивая на хорошо знакомую улочку, освещенную тускло вздрагивающим, как малолетняя проститутка, фонарем, Окада едва не задел задним колесом рабицу, натянутую на подобие ограждения. Лениво ругнулся, тормозя мотоцикл у ржавой пожарной лестницы и, сунув бутылку во внутренний карман кожаной куртки с нашивками когтей, взлетел, точно кошка, по металлическим ступеням на четвертый этаж, под самую крышу. Он ненавидел подниматься сюда узкими коридорами, душными лестничными клетками, поэтому привычно перемахнул через край открытого окна, ведущего в коридор.

Пахло разлитым дешевым вином, нырком и спермой.

Он двинулся по узкому коридору, склонив голову в проеме из-за своего роста, и добрался до последней двери с хорошо знакомым номером четыреста тринадцать. Рефлекторно на раздражитель знакомых цифр язык быстро мазнул по кромке острых зубов, а костяшки пальцев дали о себе знать двойным стуком о входную дверью.

- Бейб? – позвал Рёджи после нескольких секунд ожидания. Эта квартирка такая крохотная и с такими тонкими стенами, что она должна была его услышать уже на пожарной лестнице.

Окада постоял, упрямо глядя в дверь, шумно втянул носом, и уперся плечом в дверной косяк, постучав еще раз – громче, несколько раз и кулаком. Рё ненавидел ждать.

- Лиз?

Его слух уловил, как за дверью что-то упало. Будто бы кто-то неаккуратно задел острым коленом пепельницу, свалив ее на пол, и это вызвало суету внутри квартиры, прежде чем дверь, наконец, открылась. Не отъехала в сторону, и распахнулась внутрь. Рё всегда смеялся над этим, но сегодня в башке гудело совсем другое.

- Угадай, что у меня есть, - без вопросительной интонации сказал Рёджи, едва встретив блеск влажных голубых глаз и улыбнулся широко, по-хищному остро, обнажив белый ряд чуть неровных зубов. Рука со свежей розовеющей татуировкой пасти тигра вытащила из кармана куртки бутылку, янтарная жидкость жалобно всплеснула в ее стеклянном желудке. – Пятидесятилетний, мать его.

Он вошел в квартиру, в которой на него сразу надвинулся с угрозой низкий потолок – должно быть, два с половиной метра, если не меньше. Ему каждый раз казалось, что он разобьет головой одного из свисающих с потолка хрупких цветных оригами из прозрачного, точно стекло, пластика. Лиззи любит все цветное. Ярче, громче, пусть все сверкает. Стеклом, битой плиткой, кислотой, чем угодно. Это ему нравится. Поэтому он отводит двумя пальцами висящие безделушки, проходя к столику, рядом с которым на полу валяется пепел. Странно.

- Тебе понравится, оно охуенное, - хмыкает Рё, стащив рукав одной куртки и одновременно с хрустом вскрываемой упаковки, отвинчивает крышку, пока не бросает кожанку на пол. – Хочу выпить его с тобой. Или с тебя.

Он улыбается. Запах виски яркими всполохами дразнит его рецепторы, пизже любого синтетика на улицах. Рёджи втягивает носом с шумом, наконец, останавливая свой шутовской взгляд на ней. Лиззи стоит перед ним с голым плоским животом, нелепые спортивные штаны держатся на одних тазовых костях. Он думал о них все прошедшие сутки, мечтая вгрызться зубами и забиться ей под кожу, можно было бы там и умереть, он был бы не против. Горячая рука с воспаленной от свежести татуировкой тянется к ней, ее животу, ложится и ползет выше по ребрам, под тонкую когда-то белую майку, и когда Рё склоняется, все это исчезает. Лиз уходит от поцелуя и Окада растерянно, точно ребенок, моргает, сдвинув брови к переносице. Едва ли не с обидой.

- Что такое?

Земля - это временно, такой урок выучила Зои ещё когда была совсем крошкой.

Огромные, залитые неоном мегаполисы и обветшалые города, засекреченные базы, тренировочные лагеря, стоянки кочевников, упрямые аркологии и раковые опухоли корпоративных высоток - всё это не больше, чем крупицы на поверхности третьей планеты от Солнца. Тем более - люди; бесполезные, далёкие и беспомощные, статисты на киноплёнке, исчезающие с затемнением кадра.

Как ни крути, в этом мире с самого начала было только две точки абсолютного равновесия: орбитальная станция и россыпь лунных колоний.

Впрочем, даже по отношению к ним Зои не стремилась питать напрасных надежд - колонии пустеют, механизмы приходят в негодность, гравитация не бесконечна. Абсолютно все и всё рано или поздно закончится, так есть ли смысл привязываться или испытывать удовольствие?

Риторический вопрос.

Марш-броски на Тихо всегда больше напоминали ей отпуск, даже если не забывать про мелкие неудобства от техосмотров. Электронный браслет не в счёт: в какой-то момент менеджмент как будто бы понял, что взломать его - дело желания, которого Зои в себе не находила, как ни старалась, и дал что-то вроде карт-бланша. Из-за этой неслыханной щедрости сегодня, завтра, в следующий раз, когда в руки ляжет билет на Луну, она (тоже исчезнет, когда режиссёр скажет "стоп камера, снято") одна из тех самых многих, скучающая женщина в дорогом спортивном костюме, восседает в туристической лаунж-зоне перед панорамным окном, закинув ногу на ногу [ тонкая полоска белого силикона выглядывает из-под штанины, подмигивает бледным диодом ] и потягивая из кружки свежесваренный, сто процентов органический масала-чай.

Пространство под фасеточной плёнкой хабитата рассекает толпа, пёстрые рыбки в аквариуме посреди космической пустоты. Кто-то прощается с колонией, увешанный сумками, кто-то только начинает своё путешествие, улыбки чередуются со слезами, с восхищением, с очевидной усталостью - калейдоскопные стёклышки фундаментального человеческого опыта сталкиваются друг с другом, перемешиваются, меняют цвет, форму и коннотации. На это можно смотреть, как на море.

Не то, чтобы шанс бесцельно смотреть на море выпадал ей особенно часто, но всё-таки.

- Забавно, тебе так не кажется? - Обращается она к серебристой рыбёшке, отбившейся от косяка, чтобы взглянуть поближе на один из многочисленных вендингов.

У девчонки беспокойные пальцы, в глазах плещется отчуждённость, под ровным срезом волос проглядывают едва заметные швы накладки на порт глубокого погружения - знакомый набор, завёрнутый, разве что, не в оболочку с эмблемами корпораций, а лаконичное "безработная" на идентификационной сводке.

Зои смеётся [ как мило, должно быть, выглядит чистая "личность" с одной стороны, полное отсутствие данных с другой, стёсанные до безличия бисерины на празднике драгоценных камней сложной огранки ] и на чужой вопросительный взгляд кивает в сторону автомата, потом - на прозрачный плекс во всю высоту купола.

- Продают даже грязь за баснословные деньги, хотя, казалось бы, протяни руку - и вот она, в кулаке.

Не то, чтобы эту "грязь" тебе разрешат потом вывезти за пределы колонии (после историй с корпоративной экспансией Конфедераты будут биться за каждую космическую песчинку), но попытаться-то можно, хотя бы и ради веселья, если не международного скандала.

- Первый раз на Луне?

Земля - это временно, такой урок выучила Зои ещё когда была совсем крошкой.

Огромные, залитые неоном мегаполисы и обветшалые города, засекреченные базы, тренировочные лагеря, стоянки кочевников, упрямые аркологии и раковые опухоли корпоративных высоток - всё это не больше, чем крупицы на поверхности третьей планеты от Солнца. Тем более - люди; бесполезные, далёкие и беспомощные, статисты на киноплёнке, исчезающие с затемнением кадра.

Как ни крути, в этом мире с самого начала было только две точки абсолютного равновесия: орбитальная станция и россыпь лунных колоний.

Впрочем, даже по отношению к ним Зои не стремилась питать напрасных надежд - колонии пустеют, механизмы приходят в негодность, гравитация не бесконечна. Абсолютно все и всё рано или поздно закончится, так есть ли смысл привязываться или испытывать удовольствие?

Риторический вопрос.

Марш-броски на Тихо всегда больше напоминали ей отпуск, даже если не забывать про мелкие неудобства от техосмотров. Электронный браслет не в счёт: в какой-то момент менеджмент как будто бы понял, что взломать его - дело желания, которого Зои в себе не находила, как ни старалась, и дал что-то вроде карт-бланша. Из-за этой неслыханной щедрости сегодня, завтра, в следующий раз, когда в руки ляжет билет на Луну, она (тоже исчезнет, когда режиссёр скажет "стоп камера, снято") одна из тех самых многих, скучающая женщина в дорогом спортивном костюме, восседает в туристической лаунж-зоне перед панорамным окном, закинув ногу на ногу [ тонкая полоска белого силикона выглядывает из-под штанины, подмигивает бледным диодом ] и потягивая из кружки свежесваренный, сто процентов органический масала-чай.

Пространство под фасеточной плёнкой хабитата рассекает толпа, пёстрые рыбки в аквариуме посреди космической пустоты. Кто-то прощается с колонией, увешанный сумками, кто-то только начинает своё путешествие, улыбки чередуются со слезами, с восхищением, с очевидной усталостью - калейдоскопные стёклышки фундаментального человеческого опыта сталкиваются друг с другом, перемешиваются, меняют цвет, форму и коннотации. На это можно смотреть, как на море.

Не то, чтобы шанс бесцельно смотреть на море выпадал ей особенно часто, но всё-таки.

- Забавно, тебе так не кажется? - Обращается она к серебристой рыбёшке, отбившейся от косяка, чтобы взглянуть поближе на один из многочисленных вендингов.

У девчонки беспокойные пальцы, в глазах плещется отчуждённость, под ровным срезом волос проглядывают едва заметные швы накладки на порт глубокого погружения - знакомый набор, завёрнутый, разве что, не в оболочку с эмблемами корпораций, а лаконичное "безработная" на идентификационной сводке.

Зои смеётся [ как мило, должно быть, выглядит чистая "личность" с одной стороны, полное отсутствие данных с другой, стёсанные до безличия бисерины на празднике драгоценных камней сложной огранки ] и на чужой вопросительный взгляд кивает в сторону автомата, потом - на прозрачный плекс во всю высоту купола.

- Продают даже грязь за баснословные деньги, хотя, казалось бы, протяни руку - и вот она, в кулаке.

Не то, чтобы эту "грязь" тебе разрешат потом вывезти за пределы колонии (после историй с корпоративной экспансией Конфедераты будут биться за каждую космическую песчинку), но попытаться-то можно, хотя бы и ради веселья, если не международного скандала.

- Первый раз на Луне?