ИМОДЖИН АМЕЛИЯ ФОУЛИ
Imogene Amelia Fawley
| ВОЗРАСТ: 54 года, 02.01.1974. |
ИМУЩЕСТВО
Волшебная палочка: кипарис, волос из хвоста единорога, 12 дюймов.
Средство передвижения: летучий порох.
Артефакты: волшебный портсигар — больше, чем может показаться, и с кучей отделов, в которых лежат табак, самокруточная бумага, волшебные сигареты, перья, блокнот, драгоценности, помада — все что угодно. Волшебный граммофон — если очень попросить, подстраивается под настроение, если не к месту, трагично замолкает, слава Мерлину, разговаривать не умеет.
Домашние животные: три филина для рабочих и домашних нужд, квартирующие в совятне издательства.
ИСТОРИЯ
Ее зовут обычно по фамилии — Шарп. Потому что имя длинное и грубое как нож для бумаг, которым она с детства разрывает конверты и новенькие книги для своих родителей. Просто короткое Шарп для ее теряющих с возрастом медный блеск кудрей и непостоянного характера, от которого голова болит если не у всех, то у многих. Особенно у ее старшего брата, которого она то любит, то ненавидит. Он же в ответ пытается утопить ее в котле с зельем для зачарованного пергамента — за те два года разницы, что между ними, ума он найти побольше не смог.
Бумажные замки, которые они строят, вспыхивают то от искр Имоджин, то от искр Филандера — родители довольны, потому что столь ранняя магия сулит, возможно, одаренность. Хотя кому она нужна в семье волшебных «промышленников»? Друзья младших Шарпов — выходцы из монополистов на рынке магических чернил, заколдованных котлов и аккуратных перьев. Вместо балов у них сделки и праздники в пабах, где дети играют в плюй-камни. Состоятельность проявляется в покупке новой лавки и в представительстве в торговой гильдии. Чистокровность опускается и становится чем-то второстепенным. Также опускается война, захватившая волшебную Британию — независимо от правительства, магам нужно на чем-то писать свои новые законы.
Шарпы не дают убежища ни одной из сторон, не включаются в борьбу и не останавливают производство. Но когда почти на пороге их дома раздается гром проклятий, они спасают раненных, как умеют. «Потому что политику нужно оставить для других, а просто людям — помогать», — говорит мать Имоджин и Филандеру, когда их настоятельно безымянные гости исчезают в аппарации в саду.
Отец Имоджин придумал многоразовые книги, возымевшие короткий успех, ее дед стал известен из-за доработки бесконечного пергамента, а прадед — один из создателей кричащих ежедневников. И матушка всегда ей говорит, что не нужно уметь делать все, достаточно иметь мозги. Так она ее утешает, когда первой оценкой Имоджин в Хогвартсе становится унизительный Тролль. Закутавшись в гриффиндорский шарф, она первые полгода зубрит учебники, а потом отказывается от вообще каких-либо попыток наверстать упущенное на практике знаниями в теории. Филандер над ней посмеивается, идеально воплощая на третьем курсе зелья за пятый. Его уже хотят к себе близкие друзья Шарпов из «Чернильного сердца».
Шарп — та, что девочка, — борется с негодованием профессоров и нападками факультетов, почти ломает ногой самую новую метлу, присланную родителями, лежит в Больничном крыле со сломанной ногой и строит старшекурсников так, как никто не умеет. У нее одинаково легко получается стать другом для старосты школы и для главного хулигана курса: Шарп не претендует ни на хорошие отметки, ни на главного игрока в квиддич и даже в хоре поет первым альтом в ряду самых необязательных, которых заставили. Зато она не судит по обложке, не придерживается мнения большинства и не имеет каких-то строгих вкусов в людях.
С ужасными баллами ЖАБА она работает у своих же родителей, общаясь с хозяевами лавок в Косом, издательствами и частными покупателями, находя общий язык с ними без волшебной палочки и хорошо наколдованного макияжа. Все сама, своими ручками, чтобы подчеркнуть английскую красоту из глубинки, продлить контракт с Пророком и, может быть, напроситься на свидание с секретарем из редакции. Письма от Филандера пестрят разнообразными чернилами, которые он делает сам, просто ради развлечения. В «Пэппи» тоже есть место для импровизации, но Имоджин может знать все о пергаменте, но не сделает даже магическую промокашку.
Вторая магическая воспринимается Шарпами так же флегматично, как и Первая, только вот дети их не в порядке. Имоджин реже ходит по улицам больших городов, быстрее проскакивая через камин домой. Ее партнеры все больше напоминают живые трупы от обилия работы, если не считать закрывшиеся в Косом лавки — там именно что склепы с витринами. Напротив одной такой очень долго стоят они с Филандером, спрятав руки друг у друга в карманах теплых пальто. Они рассматривают общее творение, бестселлер недавно погибшего волшебника, который так и не успел прогреметь — на его месте в газетах писали о невнятных перестановках в Хогвартсе после гибели Дамблдора. Умеющие читать между строк понимают, что меняется не только школа, но и вообще все в магической Британии. Филандер говорит что-то о подпольной типографии, и Имоджин просит сводить ее туда.
Листовки печатают на простой «американке», как самые настоящие магглы. Имоджин оставляет в разных местах Британии бракованные партии бумаги, Филандер — чернил, еще десяток другой знакомых — какую угодно посильную помощь. В типографии они собираются очень редко, но возбужденные от совершаемого преступления — Шарп, не маленькая девочка вроде, а все равно, — и готовые слушать «Поттеровский дозор», собирать листовки других скромных ячеек и искать знаки: сколько человек пропало, какие приметы, кого остерегаться, кто продался, а кто купил. Кажется, среди них был кто-то из Ордена, но никто не говорил об этом громко. Среди них есть Грегори — министерский, холеный, чистокровный до самой макушки, но такой же пыльный от работы в подполье. С ним можно возвращаться через кварталы Лондона до безопасного поезда на другой конец острова, смеяться в переулках, остерегаясь патрулей, и просить аппарировать на вокзал, потому что холодно, а она сама не может.
Молодость скрашивает все. Даже самые жестокие годы кажутся лишь авантюрой, когда ты молода, влюблена и поступаешь правильно, по совести. Но Вторая магическая война не проходит для Имоджин будто зима, принесшая рождественские подарки и легкий снег. Она впервые в жизни кричит, не узнавая себя, когда ее брата казнят без суда и следствия за предательство крови. Это была ошибка, это был жалкий донос, это было что-то неправильное и быстрое — не в Министерстве при полном совете присяжных, а посреди темной улицы, когда они вместе выходили из бара чуть позднее обычного. Имоджин спрятали, Филандер не успел скрыться. Она плачет при Грегори и говорит ему, что если он видел ее такой, то уж точно должен остаться навсегда.
Потому что на следующий день она поправляет прическу и со спокойным лицом общается с представителем Пророка, который сначала заказывает у них партию бумаги для печати, а потом выспрашивает подробности смерти брата. И эту встречу он проигрывает, уходит с одной лишь высококлассной бумагой, потому что все свои эмоции Шарп приберегает для подпольных желтых листков, готовых разложиться на составляющие от легкого прикосновения воды. «Наши слезы не закончат войну. Но наша эмпатия не позволит ей повториться. В память о Филандере Шарпе».
Имоджин входит в семью Фоули буквально с первыми трубами мирных времен. Это другая чистокровная семья, чистокровная буквально в каждой букве, в каждом движении, и Имоджин — теперь ее всегда зовут полным именем, и ее это расстраивает, — приходится к этому приспособиться, стать подобающей для многочисленных родственников, но не изменить себе. Ковать себя под кого-то другого — нет, увольте, этим не занимались даже ее родители, передавшие права на наследство «Пэппи» другой части Шарпов и оставившие небольшую долю для единственной дочери, для которой эта доля была очень весомой в многообразии живущих в достатке Фоули. Может, она бы сбежала, будь это браком по расчету, но она действительно любит Грегори, а он любит ее. Не проходит и года, как они уже становятся родителями Максимилиана.
Имоджин качает кроватку одной рукой, а другой приводит в порядок документацию новообразованного издания «Люцерна», восставшего из пепла сожженной под конец войны типографии подпольных листовок. Кормя грудью своего первенца, она читает письма от приятелей, составивших костяк газеты, и с улыбкой думает о том, что лучше семейного дела может быть только дело настоящих друзей, которые прошли войну.
Она вписывается в это дело незаметно: сначала помогая с документацией и регистрацией на пару с Грегори, постоянно подшучивая над тем, что само Министерство через него желает, чтобы «Люцерна» существовала правильно; потом — занимаясь хозяйственной частью — у «Люцерны» не было и не будет проблем с бумагой; а после — усевшись в кресло шеф-редактора, занятого настолько, что пришлось выделить ей в особняке отдельный кабинет, где ее не могли найти няньки Макса. К моменту, когда рождается Лин, Имоджин Фоули существует в неразрывной связке с «Люцерной», вызывая сначала у людей неуместные смешки, а позже уважение.
Имоджин не сидит на месте: она достает своих репортеров из камер хит-визардов, выбивает им места на конференциях у Министерства в одном ряду с Ежедневным Пророком, находит новых сотрудников и отправляет на переобучение старых. С лучшими колдографами она пьет огневиски во время проявки, на перекур выходит вместе с обозревателями зарубежной прессы и обедает там же, где и изобретатели Отдела Тайн, будущих приглашенных экспертов в области магии. Имоджин хочет видеть у себя только самое лучшее, только самое качественное, только самое проверенное и самое правдивое.
Ее жизнь никогда не была настолько насыщенной, в тридцать с небольшим она чувствует себя снова девочкой, которая может, правда, вести разговоры на полтона тише, чтобы ее слушали в мужском обществе. А ей порой хочется, чтобы ее не слушали, а чтобы ей говорили. Порой — это действительно очень редкие моменты в ее жизни, не занятые работой и семьей. И в этой «порой» ядовитым полозом проскальзывает Салливан. В этом нет никакого смысла, да они и не ищут, потому что буквально через пару срывов все это заканчивается. Имоджин слишком рациональна, слишком правильна и очень много думает, когда ходит ночью по особняку и грызет ногти. Как и раньше, она скрывает свои эмоции за маской железной леди, отдавшейся работе, и считает, что лучшее, что она может сделать, это не дать никому узнать об этой интрижке. Не разбить сердце Грегори и невестке. Заставить Салливана дать Непреложный Обет не получается, а его усмешки выбешивают.
Ни единый мускул на лице Имоджин не выдает ее, когда она сообщает мужу и сыновьям, что скоро на свет появится еще один ребенок. Потому что это может быть сын Грегори. Но рождается девочка, и отчего-то миссис Фоули понимает, что ее надежды не оправдались. А ей даже рассказать об этом некому, хотя она буквально окружена близкими и приятелями. Она держит это в себе, ибо знает цену информации, потому что она буквально ею торгует с самыми высокими ставками на бирже правды и лжи. С чем сегодня закрываются торги?
Она ожидаемо становится главным редактором, когда ее начальник решает раньше времени уйти на пенсию. Ее поздравляют, от нее ждут таких высот, каких она не загадывала себе никогда в жизни. И она оправдывает ожидания, чувствуя радость, когда утром врывается в магическую типографию, чтобы в последний момент заменить статью на первой полосе и уснуть за столом у волшебника, ответственного за смену. Ее колумнисты спорят с Министерством, и она пропускает колонки с именем ее мужа, как и он пропускает на рассмотрение дела о клевете ее репортеров — потому что нужно быть выше, нужно быть непредвзятым и уметь принимать поражение.
Вот поэтому Имоджин спокойно принимает, что она паршивая мать, когда ее дети, оказывается, заканчивают Хогвартс. И громко уходят из дома, потому что не видят смысла в том, чему их родители отдали свои жизни. Осталась только малышка Тави, которую уже поздно учить любить мать, и которую поздно учиться любить. У Имоджин в кабинет стоит граммофон и лежат пластинки, она иногда его включает, но почти никогда не дослушивает до конца ни одной.
И жизнь Макса обрывается также, на середине ноты, когда никто ничего не ожидал. Имоджин узнает об этом из постоянной сводки происшествий, которую им поставляет аврорат и штаб-квартира хит-визардов. Никакой тайны: взрыв в квартире, где жили волшебники, никакого нарушения Статута секретности. Имоджин держится до той поры, пока ей не показывают тело. Она держится, пока это тело не закапывают в землю, а она в окружении семьи не заходится самым неподобающим плачем. Ей хочется во всем винить себя — будь она хорошей матерью, Макс не уехал бы из Годриковой впадины, — а еще она столько бед натворила. Она смотрит в глаза своим близким и понимает, что она рассказала все. И Тави белее мраморной статуи на могиле сына, и Лин злее всех шишуг в поместье, и Грегори безучастнее любого магловского портрета.
Имоджин берет себя в руки — в редакции знают о гибели сына, но не должны воспринимать это как всеобщий траур, иначе разрушится та тесная неформальная атмосфера. С Грегори она пытается разговаривать, пытается сказать, что если надо, она уйдет, но она не хочет уходить, потому что Салливан — ошибка, которая не должна ломать жизнь. Она лежит на диване в своем кабинете и считает, сколько в ней остается от человека, когда из дома самой стремительной птицей улетает Тави вслед за умолкнувшим Лином.
В доме даже призраки не живут, настолько пусто и тихо в нем. Имоджин ночует в редакции, ощущая смену дней лишь тогда, когда завтракает в кафе напротив и видит, как усталыми мухами на работу ползут люди. Ее портсигар не пустеет, хотя она очень пытается уничтожить запас волшебных сигарет, вводя разрешение на курение в редакции — запах табака перебивает привычный запах бумаги, который оставляет ее впервые в жизни.
Ее засасывает воронка событий, утягивая в ежедневную спешку — сообщить первыми, узнать все и сразу, опросить все стороны, даже если репортер до жути боится оборотней, но уже подготовил комментарии Министерства. Найти новых сотрудников, увидеть в куске грязи самородок, распорядиться о модернизации расследовательского бюро, поднять старые источники, задобрить новые. Можно притвориться, что твоя жизнь не распадается на тонкие лоскуты. Ведь в мире не царит война, ведь война — самое страшное…
Когда на свет появляется Бертрам, хоть какая-то жизнь расцветает в поместье, Имоджин обещает себе еще раз постараться для себя и для своих мальчиков. У нее выходит криво, косо, будто бы она впервые вообще держит ребенка на руках, а своего мужа — за руку.
Имоджин достает из шкафа в своем кабинете огневиски, когда премьер-министр Грейнджер уходит в отставку. Достает вторую, когда взрывают Биг Бен. Муж приносит в дом Цири, и Имоджин только говорит, что это первые сироты грядущего. Наверное, Грегори списывает это на природную иронию миссис Фоули, но та говорит абсолютно серьезно, примеряя маршруты отступления: детей можно отправить к двоюродной сестре в Гренландию, или к однокурснику в Австралию, или к сестре их бильда в Сингапур. Молчит об этом, потому что это еще не доказано, раз уж каким-то чудом Министерство держится.
Министерство схлопывается за один день, и Имоджин благодарит силы, что судебных заседаний по выходным не бывает. Волнения среди источников, которые указывают на Годрикову впадину и Каркитт Маркетт, заставляет черный юмор Имоджин выйти на новый уровень — теперь она сражается не только с собой и Ежедневным пророком, но и с каким-то силами судьбы, решивший поднагадить на старости лет.
СПОСОБНОСТИ И УМЕНИЯ
Не очень сильная волшебница, старается не аппарировать и не колдовать без лишней надобности. Такая же посредственная хозяйка, мать, женщина в традиционном представлении консервативного общества.
Талантливый управленец. Готова перенимать опыт магглов, признавать свои ошибки в руководстве, открыта для предложений и критики. Если что-то не может сделать сама, точно знает того, кто сможет это сделать. Найдет подход к любому.
Имеет большой запас знаний из порой неожиданных сфер. Хорошо запоминает лица, печатную информацию и речь на слух. Имеет какое-то даже чувство прекрасного, хотя самостоятельно что-то сотворить — не для нее.
СОЦИАЛЬНАЯ ПОЗИЦИЯ
Держится на расстоянии от всех стороны, не примыкая ни к одной. Судя по ее словам, Имоджин действительно все равно, какая сторона придет к власти, лишь бы не были нарушены права магглов, волшебников и волшебных существ. Ее зовут оппозиционером, консерватором, либералом — не могут определиться, потому что она считает, что важно указывать на недостатки любой стороны, даже если это твоя семья. Часто сталкивается с внутренними противоречиями из-за этого, так как имеет привычку ставить себя на место других.
СВЯЗЬ С ВАМИ: @marshakovich | УЧАСТИЕ В СЮЖЕТЕ: посильное — сроки не провалю, идеи подброшу, но сначала войти в игру. |
Я написала Ваше имя и не могу писать дальше.
М.Ц.Гил. Ги-и-ил. Она растягивала звуки его имени и старательно не смягчала последнюю согласную, чтобы он чувствовал себя скалой, горой, щитом, защитником. Чтобы он был всем тем, чем не мог быть дома. Поэтому и существуют курорты — чтобы быть тем, кем ты не бываешь.
Могильной плитой станет каждый из них. Правда, сомнительное утверждение, Петра вот уверена не была до последнего десятилетия, что найдется кто-то, кто ей плиту закажет. И на памятник в полный рост она никогда не рассчитывала. Ну может быть только чуть-чуть, когда ее любил скульптор, что видел в ней мертвую. Теперь перед ее глазами мертвый, постаревший Гил, такой правильный и послушный, что пережил всех, чтобы оказаться среди лысых деревьев и плакальщиц. Надо тоже проронить пару слез. Надо. Не прятаться за большими солнцезащитными очками, темным платком поверх черного плаща, а плакать. Может, утешать жену скончавшегося, его детей, внуков. Как много их народилось. Гильберт основательно отпечатался на этой земле своим пометом, потому и уходит.
И приглашает на свои похороны. Не мог не пригласить. Через уста других людей, что сидят в кофейнях Вены, щебечут в Бадене, звучат в Австрии. Нас так мало, говорят, что каждого мертвого провожают. Петра кривится — они говорят, а ее не проводят. Потому что Альтхаус — это что-то соседнее с хаосом. Такая путаница с этими тиранами, правда? На них именные приглашения не пишут.
На Шварцев, вот, пишут.
Йозефа сложно не заметить. Даже если он весь в черном среди ворон, даже если он в очереди на соболезнования, даже если он один из ряда таких же светловолосых и голубоглазых — к нему взгляд прикован. Как сама Петра к нему прикована. Она даже трет запястья, скрытые длинными рукавами свитера, чтобы проверить, на ней ли все еще наручники? Иллюзия. Она никогда не носила железных браслетов на руках, а цепи тем более. Но взгляд-то как-то Йозеф к себе приковал, правильно?
Он не забирает у нее возможности посмотреть на гроб Гильберта из тени соседнего высокого памятника. Рядом с каблуками дрожат чужие свечи. Лампадку она не принесла, потому что ее едва хватает на ту единственную, что целый век у кого-то в руках. Гильберту достаточно, что она была в его руках, когда ему это было нужнее всего.
Когда было платье — белое, собирающее пыль дорожек, — когда был зонтик — большой, для двоих, — когда была девичья неуверенность — а вдруг он лжет? Когда все это было? Воспоминания просыпаются по щелчку, хотя перед глазами нет ничего знакомого. Даже парень, улыбавшийся ее смеху, теперь старик. И она — старуха.
На нее замороженным металлом смотрит ее настоящее. Еще молодое, еще полное сил, еще грациозное, будто хищник, который сжимает тебя за загривок, игриво угрожая перекусить яремную вену. Совсем это не похоже на игру. Между ними сотня метров, но сквозь очки кажется, будто на расстоянии вытянутой руки. Может, он нашел чужую в этой трагедии? Необязательно же ее. Необязательно «Петру». «Незнакомка». Прекрасное объяснение для тени в тени, что не выходит на солнечный свет из-за чужой могила. Оловянный солдатик, что стоит на месте, сложив руки в замке под грудью. «Давай не будем усложнять», — могла бы сказать она. Но это час Гильберта, а не Йозефа. Йозефа она попросила не беспокоить ее в его квартире. Попросила закрыть дверь и оставить ключ в почтовом ящике, хотя знает, что у него может быть очень много дубликатов. Руки не устанут перебирать те ключи, что он собрал для ее черепной коробочки.
Она не слышит, что говорит распорядитель, который создает ощущение, будто все как у обычных смертных. Маги не любят церковь, не дружат с ней, потому что ладан их ослабляет. Поэтому хороня невдалеке от парочки храмов своего, они «играют».
«Гил, благодарю, что выжили», — говорит Петра про себя, сжимая сухое запястье. Сумасбродство и хорошее воспитание: целоваться на Вы. Всему их поколению, растянувшемуся на сотню лет, нужно говорить «благодарю». Потому что тогда Альтхаус не чувствует себя памятником, не чувствует себе скульптурой, которую все-таки сотворил, но забыл оживить Пигмалион. К ней пришла в гости Афродита, присела на краешек кровати, протянула свою прекрасную руку и сказала: «Время платить по счетам».
«Благодарю, что не искали», — говорит она, памятуя о том, как было больно представлять, что кто-то ищет ее посреди Великой войны. А потом оказывалось, что никто и не искал. Ей все дарили свободу. Все до одного. И забирали. И дарили. Это колесо вращалось, а потом споткнулось о Йози. Он был тем, кто искал, когда она даже этого не хотела, а иногда совсем не желала.
