НОРМАН РЕДЖИНАЛЬД ЛАМБРЕХТ
Norman Reginald Lambrecht
| ВОЗРАСТ: 23 года, 27.10.2004 |
ИМУЩЕСТВО
Волшебная палочка: Сосна, сердечная жила дракона, 11 дюймов, гибкая.
Средство передвижения: Не умеет водить, ездит с личным водителем, но чаще аппарирует.
Артефакты: волшебное зеркало, перстень и запонки с шипами, подаренный Никой и Жамесом обнимательный диван.
ИСТОРИЯ
LABRINTH - MOUNT EVEREST
Дорогая, - говорит Максимиллиан, - мне уже 38, все мои друзья возят своих детей на лошадиные бега, я хочу маленького Моцарта, Паттс.
Милый, -отвечает она, неспешно раздеваясь, - Виттория купила своей Юджине такой чудесный маленький костюмчик Прада, она прямо маленькая принцесса Йоркская, но я соглашусь и на Норт Уэст.
Норману 3, он далек от Амадея, Сольери и Баха, и уж точно не катит на гламурных пупсов из семейства Кардашьян, он ненавидит сольфеджио и гармонию, банановое парфэ и носовые платочки от Hermes, потому что сморкаться себе под ноги на ужине со спонсорами гораздо веселее. О тонкие стенки его маленького тельца бьется острая любознательность, а шило в пятой точке будто пытается достигнуть копчика, чтобы оттуда по позвоночнику - прямо в мозг. О тонкие ручки бьется любимый мамин нефрит и Проссеко, о мягкие щечки чужие сухие пальцы с кровавыми лепестками-ногтями. О губы бьется жадный морозный Остенде, глаза смаргивают пыль и голубой Северный ветер, дедушка хмурит свои густые брови - Норман хмурится в ответ и получает свою первую теплую искреннюю улыбку. Дедушка берет его на руки, и его клетчатый пиджак пахнет табаком и можжевельником, Норман цепляется за лацканы и обнимает, жмурясь от любви, с которой его качает суровый двухметровый Мориц.
Норману нравится доставать папу, Норману нравится кричать без причины, визжать и бить предметы. Патриции хватило его еще во время беременности, она дива, она модель и ведущая, у нее карамельные губы, карамельные волосы и глаза, сладкие-сладкие, слишком приторно, Нормана тошнит ей на широкие брюки, она скидывает его с колен, как карманную собачку, и истошно вопит "СИРИ! ЗАБЕРИ ЕГО!". Норман знает ее настоящее имя, это секрет, мама зовет ее Сири, потому что Камилла красивее ее, и приятнее на слух. Но Камилла сучка, которую нужно устранить. Она просит его помолчать, когда они остаются наедине, это не допустимо, только он может говорить, когда родителей нет дома, потому что он остается за главного! Норман скидывает с маминого туалетного столика все флакончики, рвет на себе шелковый платок и говорит: "Патриция, она сказала мне заткнуться!", и его снова скидывают на дедушку. Он спит все два полета из Лондона в Брюгге, из Брюгге в Остенде, потому что детские смеси нынче пошли слишком мощные, и когда просыпается, обнаруживает, что Камилла обнимает его. Больше устранить ее он не пытается.
Его забирают от дедушки, когда ему исполняется 7, и он рыдает навзрыд, потому что Камилла ушла в декретный отпуск, а у Патриции голодный безумный взгляд, его маленькое сердечко пытается прорвать шерстяную жилетку и полосатую рубашку с всадником, и розовую плоть, испускающую весь накопившейся гелий дедушкиных ухмылок и басовитого хохота. Патриция прижимает его к груди, просит прощения и вкрадчиво шепчет что-то заплетающимся искрящимся языком. Норману совсем не страшно, когда он просыпается в ее детской комнате, а за окнами, завешанными изумрудным бархатом, серая пустошь. Норман злится, злится так сильно, что выскакивают стекла из оконной рамы, из серебряной оправы зеркала, что лопаются пыльные флаконы и дутые цветные лошадки на прикроватной тумбочке. ПОШЛА ТЫ, ПАТРИЦИЯ! - кричит разбитый трильяж и сервант, пошел ты, Норман! - бесцветными губами улыбается Анита Селвин, и заверяет его, что он будет прекрасным снежным принцем через много-много лет. Патриция стоит за ее спиной, как тень, но продолжает держать осанку и строить лицо Maxfactor 2007, она говорит: "Пора взрослеть, Норман, милый." И она, к сожалению права, потому что Морицу нужно переносить штаб-квартиру в Лондон, пытаясь угодить своему любимому Максу, и открывать филиалы, и разбираться с поставками, но когда в 14 он сбегает из дома, он, (все еще ниже Морица на целую голову), встает перед ним и говорит:
- Спасибо, что подарил мне детство, спасибо, что ты не такой же говнюк, - и дедушка хмурится ему в ответ и смеется, как 11 лет назад.
И вот тебя мучают математикой, историей и грамматикой, учат распоряжаться с финансами и рабами финансовых систем. И на тебе больше не шерстяной жилет, а маленький костюм-тройка, и посмотри, Норман, Коллин Ланкастер настоящий маленький брокер, а ты? Ты - пустое место, сын. Максмиллиан - не айсберг, не лед, он не тает, он железобетонный и любит громко трахаться с девочками, которые вовсе не похожи на твою маму. Ты тайком плюешь ему на подушку каждый вечер, пока он не видит, он не марает о тебя руки - для этого есть прекрасные лиловые броуги, терпи и не вздумай плакать, Ламбрехт-младший. Патриция начинает понимать, о, до нее начинает доходить, и она все чаще ставит на паузы все онлайн-лекции, что горланят каждый день с 9 до 16, чтобы рассказать тебе о магии. Ты не плачешь, хотя очень хочется, грызешь костяшки до оранжевой корочки и влезаешь в драки каждый раз, когда выходишь на улицу подышать свежим воздухом. Отец начинает знакомить тебя с перспективными дочурками мистера Виккера, внимательно изучает твою реакцию и хмыкает куда-то в рыжую щетину.
- Норман, это Нильс, он очень перспективный мальчик и сын нашего партнера Уилльяма Шепарда.
Ты киваешь ему на автомате, коротко пожимаешь пухлую ладошку какого-то зализанного назад очкастого задрота, а потом до тебя доходит.
- ЧЕ?!
И потом наступает первый курс, когда тебя удивляет даже положение дивана в общей гостиной, но ты не подаешь виду, оставаясь холодным дамасском в лице тощего хлюпика, это когда каждая отдача палочки отзывается снопом искр за сеточкой вен над ладонью, и все то, что рассказывала мама редкими ночами перестает быть блефом ее глупого рта, и начинает быть твоей собственной историей. Но тебе не поделиться этим осознанием, этой приятной ношей, потому что все такие же, как и ты, и ты никому не нравишься, мамочкин сынок, мажор, фашист, девчонка, твоей волосатой башкой пол можно мыть вместо швабры — и они пытаются провернуть это, когда старосты тайком изучают действие лепестков моли в пустых аудиториях. А потом ты сам становишься таким — нет, не старостой, нет, не ублюдком, для которого буллинг — единственный наркотик, что они могут позволить себе, таким — тайком дующим толченые лепестки моли на пару с твоим другом, который трахает тебя и твое никчемное сердечко, опоясанное поводком в его руке. Но это, конечно, позже.
На втором курсе ты пробуешься в школьный хор и в квиддич, умудрившись провалиться и там, и там, потому что Фортуну просто переклинивает на эксгибиционизм, когда она рядом с тобой, и ее ягодицы ты знаешь лучше, чем свои пять пальцев. На третьем курсе ты впахиваешь только на зельеварении, потому что это лучше всего помогает скрыться от реальности, которая кличит тебя педиком и размазывает по коридору, чтобы ты взбесился, как обычно, и начал стендап-пантомиму в попытках дать сдачи. На четвертом курсе ты не носишь всюду кастет, нет, у тебя есть охренительная маггловская приблуда, зачаровать которую не стоило особого труда, милое колечко, которое сначала безумно хотел сдать в ломбард, чтобы не пачкать родительские деньги о шлюх (о, конечно, ты мечтал быть лучше Холдена Колфилда, патлатое нацистское отродье). На четвертом курсе козлы больше не трогают тебя, потому что ты кого-то умудрился пырнуть, и ты начинаешь ходить в дуэльный клуб, чтобы уломать преподать тебе непростительные, и начинаешь курить любые сигареты, которые только можно найти в Хогсмиде, потому что понты требуют к себе табака. Обиженный мальчик, которого в детстве недолюбили, перерос СДВГ и вырвался на свободу. Но на свободе бушует все тот же Северный ветер Остенде, бьющий по губам и щекам мамиными тяжелыми ладошками. Ты всего лишь злой, одинокий мальчик, фрик, перекидывающийся локальными шуточками с профессором зельеварения и болтающий с самим собой.
Норман шкерится по библиотекам и читает нормальные человеческие книжки, а не комиксы или Hustler, как вам угодно. Норман любит старые пожелтевшие обложки, маленькие шрифты и красивые метафоры. Норману нравится Сильвия Плат, Набоков и Маркес, но он не жалеет ни разу, что выдрал из рук какого-то напыщенного французика брата-Кафку. Французик доебался до него в общей гостиной, сказал, что вообще-то обычный славянский Сашка, и попросил руки и сердца. Все было, конечно, по-другому, и кому-нибудь обязательно должно было быть больно.
Пятый курс был настолько насыщенным, что сработал какой-то закон подлости: всех людей, которым он тогда по неосторожности напожимал руки, он видит теперь каждый день. Вот так ля сюпризе, то он знойный и одинокий Степной волк, то в гостиной его факультета теперь полна горница людей, которые даже обращают на него внимание!!!!!!! И все было бы хорошо, все было бы просто прекрасно, если бы он не умудрился впустить Александра Крама так глубоко в себя. Так, что он отпечатался на сетчатке, въелся в подкорку, иглами под кожу, так, что на уме только одно его чертово идеальное лицо, а на губах его блядское славянское имя. Параша фром Раша. Виз невзаимная лове. Данке шён.
Любить Александра Крама - это полный отстой. Он поглощает без остатка, он бьет под дых, отлично шутит и блядствует так, что приходиться принимать эйфорийные настойки ящиками, чтобы не подсесть на пыльцу с концами. Это самая интересная часть шоу, садо-мазо ручками Карла Фаберже, боль, выверенная идеальными пропорциями, словно тяжелые транквиллизаторы. Находится в состоянии полного распада все время было одновременно лучшим и худшим экспириенсом в его жизни: он терзал себя, одновременно с этим изнемогая от ажитации, он был змеей, пожирающей свой хвост, влюбленным Танталом, суицидальным энергетическим вампиром. Он был кем-угодно, мог принять любую форму, он был сосудом, и любил, когда из него пили. Кто знает, сколько бы еще он подыхал так, если бы у Саши не закончились неожиданно пассии.
- Целовать тебя так охренительно приятно или ты ебнул меня шокером?
Весь остаточный курс они трахались и упивались друг другом на расстоянии пушечного выстрела. Смотреть, трогать, но не забирать себе. Обоюдное решение, да, Ал, мои легкие не просятся наружу, честное слово. Норман умеет фокусничать и врать, и этот квест «обмани себя и помоги обвести себя вокруг пальца» он проходит успешно. Он дает все, что Саша может взять, и забирает себе гроши. Ради приличия ходит налево и не плачет, нет, копит, упорно копит, держит в себе и бьет, бьет, бьет других/чужих/незнакомых людей и с ними же трахается. Держит себя в ежовых рукавицах, держит себя в холоде, закаляет, чтобы плавиться только под одними руками. Норман ненавидит таблетки, потому что ими пахнет отец, Норман боксирует с ним, и все чаще выигрывает, потому что злобы в нем столько, что наберется на целый рубиновый родник. Норман ненавидит таблетки и глотает их горстями, чтобы отрубиться без жесткого секса и пары ударов по почкам, но они никогда не работают, Норман ненавидит смотреть, как Саша кого-то клеит, и сердце изнашивается до лоснящихся розовых дыр, шлепающих по клапанам. Это не кончилось бы хорошо, и, конечно же, не кончается – чего он, собственно, ожидал? В нем все переворачивается, когда они занимаются любовью натощак, обкуренные донельзя, похожие на две сплетенные восковые фигуры из французского артхауса. В нем все переворачивается на 360 градусов, наизнанку, обнажая всю паутину органов. Таким его оставляют. Испорченным.
Это последний месяц перед поступлением в ВАДИ, и он рыдает без остановки третий день подряд. Он кое-как выкарабкивается из этого состояния, и безвылазно готовиться к первым внутренним прослушиваниям. Он не может перебраться в общежитие или обратно, домой, потому что не может перестать возвращаться в эту квартиру.
Так проходит половина курса, его счет в банке оплачивает этот клоповник каждый гребанный месяц, что он спивается здесь в одиночестве, и впервые так часто юзает. В таком ритме отбарабанивает дождями осень, и зимней декабрьской ночью Патриция накрывает их, их, блядь, притон, падает в коридоре и звенящем в пустоте квартиры голосом сообщает, что отец с дедом разбились на подъеме в горы. Она оставляет ему реквизиты карточек и обчищает его последние запасы, и ее красивые загорелые ноги трясутся, как у паркинсонистки. В голову крупнокалиберной бьется осознание, что она, дурочка, любила отца, все же, любила. В голову острыми штыками наперебой вонзается: единственный, кто любил тебя, Норман, мертв.
Он переносит смерть дедушки тяжелее, чем должен мужчина. Но он не мужчина, он бесполый Питер Пэн, который не умеет быть взрослым. Все, что нужно ему сейчас - это больше толченных лепестков и несколько грамм пыльцы, все, что ему нужно - чтобы бессонница и мигрень как-то скооперировались и свалили под шумок, как сделали все, кого он когда-то любил, чтобы в скрюченном очередной судорогой теле не осталось ни одного миллилитра крови. Слабость - она заправляет его мозг АИ-95 перед падением в новый бессмысленный день, потеря сознания - он уже откровенно ебанулся, приглашенный наблюдатетелем на торжественное расчленение своего эго. Но на туалетном столике в доме его матери никакого отчета о смерти от потери крови, только свежие, пахнущие чернилами приглашения на похороны, а жизнь под его челюстью все продолжает дребезжать фонящей волной белого шума. Он хотел бы еще раз услышать глупые добрые сказки своего деда - но привет, он мертв, ты же так хотел видеть своего отца в гробу, получай приятный бонус и бойся своих желаний. Он хотел бы, чтобы его любили - твой лучший друг на каждом втором рекламном постере, он трахается с французами в наспех снятом на сутки лофте, пока ты додрачиваешь на свои нахрен никому не сдавшиеся чувства. У него на плечах все та же россыпь веснушек, а на груди красными крестами вьетнамских флэшбэков – ожоги от Круциатуса. Патриция бьет его по щекам, как в детстве, и говорит: Мужайся. Пора становится взрослым.
Норман бросает ВАДИ, через год - он в списке 50-х самых успешных людей Великобритании до 30 по версии Форбс.
Тебе грех жаловаться, мальчик, на плечах Нормана Ламбрехта ношей атланта висит семейная корпорация, и в какой-то момент ему удается найти баланс, перехватить баласт поудобнее и превратить его в якорь Он набрал достаточно веса с экстренной госпитализации, похорошел и даже вырос на парочку дюймов. Апгрейдился настолько, что в зале для брифинга ему парочку раз аплодировали. Продал отцовский клуб и крутой отель, съехал наконец с той самой квартиры в пентхаус, купил себе настоящий траходром и парочку акций. Значительно постарел душою, окоченел изнутри, но умудрился не растерять былой шарм и коронные остроты. И знаете, в такой форме принять принять тот факт, что перед тобой стоит Александр Крам собственной персоной с ребенком на руках, было гораздо легче. Ему даже крышу не сорвало. Боль, зудящая, пробирающая до самых костей стала настолько привычной, что уже не вызывала какого-то диссонанса.
- Нахуй сходи, Саш, - вердикт вполне оправдан.
И он пошел. И Норман преспокойно жил со сквозной раной в груди еще целых два дня, прежде чем в его главный офис не ворвалась Крам-на-одну-секунду-старшая, озверевшая, как стадо голодных пикси.
- Ты и мой друг тоже, Норман, и я никогда тебя ни о чем не просила. Но прошу теперь. Он нуждается в тебе. Так что подними, блять, свою королевскую задницу и шагом марш нянчить его очаровательную дочь!
И он пошел. Не все раны затягиваются, и не все оставляют шрамы, но все ожоги, все синяки и гематомы, все растяжки она нащупала. И стерла своей маленькой рукой. Просто охренеть. А ведь он даже не любит детей.
И папашу ее ненавидит. Так, что от очередной детоксикации ломит все тело. Возвращение в магический мир было горько-сладким. Друзья? Он скучал по ним, и почти нестерпимо елозит в груди, похрустывая костями, эйфория. Саша? Он не готов был к нему, все еще такому желанному и недосягаемому, когда чешется нос - к пьянству, когда чешутся ноздри - возможно, там что-то еще осталось, помни чуть ниже переносицы и втяни. Вся эта недосказанность в их взаимоотношениях с Крамом ужасно нервировала, какая может быть дружба, когда у меня от тебя подгибаются пальцы на ногах и сводит живот. Все повторяется, как в низкобюджетном драмеди с плохой актерской игрой: кажется, что близится хэппи-энд, но Саша снова сворачивает в сторону кого-то нового, и Норман убегает, как умеет - по наклонной. В какой-то момент рука, дающая ему забытие, оказывается на его ширинке, и наверное с этого момента вся и без того шаткая жизнь Нормана пошла по пизде. Он разрушался, он гнил как залежавшееся яблоко, кожа отслаивалась вслед за сотней поцелуев-ожогов, и под грязной золотой корочкой лопалась его оболочка, отходя красными струпьями. Кит был паршивым диллером, нарушая главный завет каждого, кто крутился в наркобизнесе - не юзай. Они делили друг с другом флюоресцентные косяки и самые пугающие и манящие трипы. Кит был теплый, еда из ближайшего паба - ужасной, а обсессия - бесконечной и удушающей именно в том по-больному приятном мазохистском плане. Он тянул из него бабки, подначивая увеличивать дозу, Норман не носил розовых очков, только желтые авиаторы Рауля Дюка, он ломает Киту нос в очередную встречу, а тот в свою очередь оставляет на его пояснице синие оползни ребрами своих ладоней с узловатыми лягушачьими пальцами. Их застают на последнем стасиме: у Кита на языке новое лекарство от здоровья, он хватает Нормана за загривок, и он покладисто запрокидывает голову, усмехаясь приоткрытым ртом, и подается вперед, позволяя целовать себя грубо, позволяя растворять на обожженном бошками нёбе очередную дурь. У Саши Крама ревность - бегущей неоновой строкой по лбу и мелкими портаками красных искр по основаниям скул. Норман больше не кусает локти, только жует губы и клянет его на чем свет стоит, потому что он не имеет никакого права лезть в его личную жизнь. Они же, мать его, друзья - ты ставил этот капкан, милый, не жми меня теперь по углам и не читай нотаций. Это не показуха, просто БК гораздо удобнее Тентакулы в плане передачи товара, папочке нужно немного веселья - перестань трахать мои извилины и продолжай строить глазки смазливым сэдбоям и вчерашним семикурникам, Саша, я больше не играю в эти игры. Но Крам делает ход конем, Крам берет на понт, и Норман берет его, потому что может, потому что ему позволяют, потому что дорвался. Грудная клетка щемит то ли от прогрессирующей стенокардии, то ли правда от первой и вечной, как сифилис, любви ли. Он наступает на те же грабли, и в решете своих ступеней упорно продолжает видеть намек на светлое будущее. Но они же Норман и Саша: они невозможны, как ты не дели на ноль. Норман сваливает раньше, чем Крам попросит его, и зарывается поглубже в своего диллера, поддавки першат в горле и постепенно перестают казаться выигрышными.
Все идет своим чередом: он механический Патрик Бейтман утром, заботливый дядя с вечно слезящимися глазами и хорошо заблюрренным микстурками тремором - днем, пиздящий в три короба, что чист и хоть сейчас сможет пописать в баночку, и маленькая мертвая сучка ночью, позволяющая тянуть себя за волосы и накуривать до отключки. Все идет своим чередом, пока Кит не съебывает, пока квартира Вероники не взлетает на воздух, пока в Лютном не начинается зомби-эпидемия, пока не взрывают Биг Бен, а сотни людей сгорают заживо на благотворительном концерте. Реальность выворачивает его наизнанку: на его руках две чаши Фемиды, полные чужой крови. На одной - выжатый досуха не-тот кружковец, на другой - подтеки на Сашиных скулах, «почему ты все время все портишь, Норман, это, блять, помолвка моей сестры, а не пыточная!», свои кулаки против сашиного злого языка. Это наверное конец, но память отчаянно выплёвывает на поверхность картинки их школьной дружбы, настоящей крепкой, когда они ещё не причиняли друг другу боли, и просто наслаждались друг другом без каких-то ебанных ярлыков. Норман принимает больше, чтобы не помнить и не чувствует, но чувствует острее - от этого хуже всего. Это не выжечь не одной химией, у Нормана ожоги на пальцах, запястьях и слизистой, он выплевывает на грязный асфальт все свои в тысячный раз выревенные слова о любви, спотыкается, падает, и больше не может встать.
Ника бьет его по щекам, Ника обнимает за шею и просит просто не расщепиться к херам. Саша вновь вне зоны доступа, первым рейсом до очередного своего прованса, и Норману так больно, и так ломает, что уже не хочется умереть-читай-жить-но-только-нормально, а правда вскрыть себе глотку, чтобы перестать отравлять все вокруг себя. Он терпит 9 кругов ада на поттеровском диване, и на 9 срывается, врывается обратно в притоны, даже не прихватив свои шмотки. Патриции все же удается поймать его на живца, закинутым на пейджер взволнованным голосовым, она натыкается на него на полу в своей холодной, пропахшей нафталином и щелочью квартире, в изломанной позе, заблеванного и мокрого от крови и пота. Мунго пахнет пластиком и хлорофилом. Он больше ничего не чувствует.
Реальность - комната 3 на 3, где нет ничего кроме двух тумбочек для (без)личных вещей, двух коек с мокрыми от пота и раствора капельниц простынями и двух растений: старого иссохшего фикуса и тебя, проебавшего работу, любимых людей и самого себя в кровоточащих от сладкого пороха деснах и абстистентном синдроме.
СПОСОБНОСТИ И УМЕНИЯ
— Профессионально строит из себя мистера Грея 24/7, любит и умеет выебываться, толкать пафосные речи и кокетничать на деловых переговорах.
— Обладает профессиональной чуйкой на лохов, да и в принципе шарит в физиогномике. Но даже с хорошей интуицией и невидимым третьим глазом он все равно не может отличить принца от мудака. Что-то модно, а что-то вечно, как говорится.
— Обладает невероятной харизмой, хорошим чувством юмора, (он вообще потрясающий скромник, потрясающий и скромник), даже знает парочку фокусов.
— Достаточно развит физически, чтобы хорошенько кому-нибудь навалять, и прекрасно эрудирован, просто потому что фанатеет по искусству.
— Ему приходится разбираться в финансах, экономике и основах корпоративного управления, чтобы папенькина компания не пошла на дно, но маггловская химия дается ему особенно легко. И самое главное: может сам управлять вертолетом, ведь не просто же так он угрохал кучу бабок на вертолетную площадку.
— Аппарировать умеет, иногда ему даже удается криво-косо наляпать портал, но квиддич — не для него, а после неоднократных падений с метлы в попытках подготовиться самому к повторному набору в команду Хогвартса, у Нормана немного развилась боязнь высоты. Но этот клин он прекрасно вышиб летными курсами, а то нехорошо как-то получается: вертолет есть, а водилы нет.
— Единственный школьный навык, которым он пользуется и по сей день — зельеварение, в основном потому, что не доверяет фармацевтам. Сам себя вылечит, сам себя взбодрит, сам себе волосы завьет и сам себя упорет, если захочет.
— Свободно говорит на английском и немецком, освоил деловой французский. Любит и умеет погорланить и покривляться на пилоне. Кроссфитит, пытался в стриптиз, брал уроки вога для пидорасов, когда-то ходил в качалочку и на пилатес. Ведет healthy алко-нарко образ жизни.
— Хорошо готовит, профессионально пьет, может преподать вам пару уроков пикапа — флиртует он на круглую восьмерочку, делает это скорее потехи ради (ну и самолюбие потешить). Убедительно затирает за табачку, но никто ему за это не платит.
СОЦИАЛЬНАЯ ПОЗИЦИЯ
Норман всегда ненавидел политику, но сейчас, когда ситуация обострилась, он готов рвать, метать, обоссывать и сжигать за любимых людей. Оказавшись посреди настоящего зомби-апокалипсиса даже до его хорошенько припудренной пыльцой башки дошел ужас, настоящий животный страх за свою жизнь и за жизнь своих близких. Биг Бен подорван - начнутся жесткие репрессии, он знает, что его друзей хорошенечко приложат за их идеалы, но он готов быть рядом и принять серебряную пулю или непростительное на грудь в любом состоянии. Против любой дискриминации, против террора, но шутить про аллах акбар все же будет - потому что кроме грустного смеха в нем больше ничего не осталось. Джокер муд активирован, Норман примет очистительную пилюлю и выйдет раздавать лещей.
ИГРОВЫЕ АМБИЦИИ
ХОЧУ В САМОЕ ПЕКЛО, только не давайте больше (зачеркнуто:на клык) нюхать, лучше я буду шпионкой из тоталли спайс, чем тоталли под спайсом, этот этап худо-бедно, но пережили.
СВЯЗЬ С ВАМИ: https://vk.com/full_of_rage | УЧАСТИЕ В СЮЖЕТЕ: активное, можете даже грохнуть, буду надоедливым пиздливым призраком-сталкером. |
Kanye West — Hold My Liquor
Пальцы в кулаках сводит, он пытается расслабится, но под кожей лопаются нервы и пузырятся вены, и там, на шее, под линией челюсти елозит и рвется наружу сливовой плазмой его ярость. Мякиш ладони покрывается красными полумесяцами, на скулах вздуваются желваки, и он так зол, так блять зол, что Бомбарда лезет из палочки снопом искр, сжирая плотную ткань до дыр. Карман дымится изнутри, Норман и сам горит, и пожар расползается по органам красной парчой. К вечеру температура стремительно падает, и холод пробирается под полы пальто, зигзагами, рваными стежками инея проступая на коже. Но он не чувствует его, вне себя от жара и злого предвкушения, а улицы в воронке аппараций стекают под ноги цветным блюром.Лютный улыбается своей гнилой улыбкой, ему не достает уха и парочки зубов, но он продолжает жить и разлагаться, как передавленная жирная крыса у решетки водостока. Лютный предлагает ему свое синее от гематом тело, свою плоть — кусками и россыпью наркоты, свою кровь в запыленном стакане огневиски. Ноги, несущие его к Виверне, подкашиваются и бьются друг о друга, словно мячики в колыбели Ньютона, но он никак не может содрать с себя эту безумную улыбку Глазго, от которой юродивые, завидев его, начинают биться в истерике. Мир вокруг истекает чернилами, и дикая смола скрадывает все краски закатного неба, весь желтый встречных фонарей, весь синий кирпичной кладки. Его лихорадит, и в полубреду он называет у входа в комнатушку на втором этаже чужое, только что вспыхнувшее в голове имя, но его не пускают внутрь, побуждая госпожу истерику покинуть свое уютное русло. Норман орет как полоумный, шипит и лезет с кулаками, Норман хватается за сердце и за палочку, но дверь захлопывается прежде, чем непростительное достигает своего адресата.
Он забивается в угол и трясется еще минуту, как Йен Кертис на пике семьдесят девятого, и злоба полыхает в нем черной весною, холодной кровавой суперновой, ослепительным белым карликом, злоба душит его сильными отцовскими руками, и он ловит собачий кайф. Он пытается дышать, но буря бьет под дых, и ему снова весело, как 7 лет назад, когда они с Сашей были еще маленькими засранцами, напивающимися в хлам перед зимним балом, трахающимися в подсобке, куда их отправили отбывать наказание. Лучшее, что есть у него, единственное настоящее, что у него осталось.
Наркотиков так много, что от детоксикации он теряет сознание прямо у ободка унитаза, наркотиков так много, что рвет третьи сутки. Он пытается сублимировать, он пытается вырвать его из своей памяти со всеми контекстами, подтекстами и фантомными прикосновениями, удалить из себя каждую родинку и ресничку (загадай желание — полюби меня, полюби меня). Он пытается задушить себя этим галстуком, но не может перестать возбуждаться и ломаться, и набирать в вену мутной воды, и всасывать ноздрями фейское дерьмо. Он не спит, но ему снится, как Саша целует его в губы на балконе и шепчет на ухо что-то настолько сокровенное, что выскакивает из английского.
Он не спит, но ему снится, что они в Замке, он больно бьется затылком о каменную кладку и успокаивается. Потому что он знает, что Александр Крам больше не убегает, вот он — на Трикл-Майн-Роад, щелкни языком по нёбу и толкнись о зубы, задень десну, оближи дуло и нажми на курок, потому что ты проебал эту русскую рулетку, и тело покрывается стигмами на местах, где когда-то еще горели следы от его губ и зубов. Он не спит, но очень хочет, чтобы все это оказалось дурным сном, потому что он не может повернуть назад, перестать хотеть причинить всю ту боль, что могла отрикошетить в мужчину, который сломал его, растворил и пустил по ветру, чтобы когда-нибудь он мог иметь свое место на новой земле. И новая земля цветет и пахнет напалмом, и по новой земле ступает теперь в такт с его, крамовской лапищей, маленькая ножка, и Норман нужно обработать ее, чтобы избежать эррозии.
— Че ты здесь трешься?
Норман реагирует мгновенно, отчасти потому что это чистая правда.
— Я к Родриго, доебись до кого-нибудь другого.
Он попросил его подойти минуты 3 назад, потому что удачно захватил с собой волшебное зеркало и потому что тремор берет его так, что без дозаправки ему не удастся завершить начатое. Он отказался от этого, он пообещал это каждой колдографии, от которой все еще исходил удушающий запах Парижа и предательства, каждой мягкой улыбке, вспыхивающей на изнанке его век. Он отказался от этого, но это последний день обряда, последние часы, когда связь с иным миром еще не тлеет молочной дымкой, оставаясь лишь паром на кончиков пальцев. Заключительный акт подношения богам. Я защищу тебя, потому что заменю тебя, теперь я стану объектом мести, теперь я завладею их вниманием. Смотрите, волки, от меня пахнет жизнью, кровью и сладкой химией, смотрите, у меня есть кости, с которых еще можно стянуть плоть, смотрите, я держу перед вашим носом факел и дразню вас. И я говорю: фас.
Он отказался от этого, но они обмениваются рукопожатиями в арке неподалеку, и его искаженное злобой и спазмами лицо сглаживается, когда в нос попадает порошок, от которого все обоняние смазывается, стягивается до одного запаха: острого и кислого, тошнотворного и свежего, что-то от амиака, что-то от чистой хлорки и металла. Ему нужна ровно минута, чтобы привыкнуть к воздействию, чтобы выпрямиться и собраться с силами. И ровно три, чтобы согнать эйфорию и разбить злость на алгоритм действий.
Зрачок разъедает жидкий обсидиан, белок покрывается оранжевой сеточкой, пыль схлопывает капилляры, как бабблгам, Норман фокусируется на двери, и она поддается его животному магнетизму. Время пришло, его хорошо скрывает дым, валящий из усатого рта Родриго, и мокрый камень. Виверна выплевывает этих отбросов, и они разбредаются кто-куда, врассыпную, как шарики ртути, и только шестерка, выходящая последней, только это последнее звено числа Зверя остается спокойна и уверена. Трое из них подпирают стены, двое — лениво курят, а последний смеется жутким прогорклым смехом и тянет пьяную браваду, на которую никто не обращает внимания. Никто, кроме Нормана, потому что голос его скрипит, лицо его скашивает гримаса отвращения и руки его сжимаются в кулаки. А рот улыбается пьяно и жутко, а рот кривится, как оскал маньяка на магшоте. Норман замечает Дирка и его дружка Альцгеймера, чистокровного смазливого ублюдка, готового от одного вида Принца-Нищего высрать из себя радугу. Дирк снисходительно поддерживает шестерку за плечи, чтобы придурок не разбил свою дурную башку, пока сыпет ядом:
— Она когда-нибудь поплатится эта мадам грязнокровка! Ха, ее достанут! Ха, и всех ссанных либералов!
Ха, твои дружки забывают отодрать тебя от земли, когда вы выдвигаетесь. Ха, ты так смешно пытаешься подняться.
Падающего — подтолкни, но сейчас он тянет его наверх и аппарирует.
— Ха, да ты попал, урод!
***
Он вырубает его на пороге, заботливо придерживает мальца за затылок и сталкивает его лоб с закрытым дверями лифта. Он бы убрал эту вмятину сейчас, но он итак рискнул электроснабжением ради удобной аппарации, и теперь Полу придется звать мастера. Прости, Пол, но мне правда насрать, Пол, занимайся своей ебанной работой.
Он приводит крикуна в чувство уже внутри квартиры, когда руки и ноги алконавта-бунтаря украшают морские узлы его любимого бандажа, а его, ламбрехтовский выразительный нос и узнаваемую стрижку скрывает зеленая балаклава Ветементс. Уродец пытается пошевелиться, но обнаруживает, наконец, приятный сюрприз, ты должен быть благодарен мне, детка, я разовью в тебе взрослые травмы и новую сексуальность.
— Я….Я ничего не делал, пожалуйста, пожалуйста…
— Заткнись и пей, сука паршивая.
Норман не упивается властью, его злит эта игра в ягненка и злого волка, его злит это пресмыкание и мольбы. Будь сильнее, тряпка, разве в вашем Игиле не учили искусству становления смертником? Ему даже не приходится стискивать ему щеки — он послушно открывает рот и жадно глотает сыворотку правды, давясь через раз и отплевываясь, и она мертвой водой стекает по его подбородку вниз, на его любимый паркет, и это злит, так чертовски злит, что пульс обрушивается на виски горячим прессом.
— Каковы ощущения?
— Мне так страшно, я больше никогда не буду пить и я еще не помню, что было вчера, но очень хочется кушать, а у мамы там наверное…Подождите, что это, я не специально правда…
Бэмби с неровной щетиной хлопает слезящимися глазками, еще максимум годик и появятся первые проплешины, а он ерзает на стуле и пытается дернуть ладонью веревку, думая, что никто не заметит. Норману очень хочется нашпиговать его Круциатусом, но от магии тут все может опять перемкнуть, и чувак обделается на месте. Он стаскивает с полки самую крупную отвертку, мысленно материт чертову кладовку с ее беспорядком, потому что спотыкается по пути, но держит лицо. Чтобы не улыбаться, когда показательно щекочешь его кадык — она легко войдет в твое горло при особом желании, ты же понимаешь это, дядя? Потому что это улыбка — слишком киношно. Руки по швам.
— Завали нахрен и отвечай на мои вопросы. Понравилось взрывать активисток?
— К-к-каких активисток?
Глаз в прорези пытается дернуться, но Норман рвано выдыхает и делает глубокий вдох. Гармония с телом. Гармония превыше всего.
— Не любишь маглов? Значит презираешь их технику, да?
Он судорожно кивает, и его кадык дергается прямо навстречу зазубренному концу отвертки. Вот он где, оказывается, кодекс смертника — в подсознательном.
— А знаешь как будет иронично, если я сейчас возьму магловскую плазму и разобью ей тебе башку?
— Д-да-а, я умру?Лучше бы пиздел, ей богу.
— Повторяю еще раз: какого тебе блять было подрывать квартиру живого человека?
— Да не понимаю я! Просто не понимаю! Какая квартира? Я даже новости то не читаю, у меня денег нет на подписку пророка, а мама не разрешает мне тратить деньги на ерунду, понимаете у нас очень сложные…
— Знаешь Веронику Крам?
Он больше не пытается сглотнуть. Лицо его немеет, делается совершенно каменным, и глаза наливаются салом, по мокрым от пота щекам идет рябь — он сдерживается изо всех сил. И мозг Нормана закипает, и мозг транслирует: любые сходства с жанром снаффа являются случайными, уважительная просьба убрать детей от экрана. Он улыбается. И чужой рот выдавливает из себя ответную улыбку.
— Знаю ли я очередную богатенькую либеральную дрянь, которая готова лизать магглам жопы, лишь бы пропиариться побольше?
Уголки губ дергаются, но Норман не готов пока расстаться с оскалом. Он бьет в живот, и дядя напротив скручивается пополам. Он бьет снова, он бьет в живот скрученному в трубочку слизняку и хочет дать ему еще. Дать ему больше маггловского и животного, полить его рвотой всех бедолаг, которых укачивает на Темзе, посадить перед каналом новостей и поджечь, чтобы последнее, что он увидел были узкие сатиновые галстучки парламента и томную брюнеточку, которая вторит: все без изменений, все без изменений, все хорошо.
Все никогда не будет хорошо. Потому что кого-то съедают льды, а кого-то огонь, и на месте бедного пернатого Джо, от которого остался лишь клювик и когти, могла оказаться Вероника. И у нее в гостиной мог сидеть заебанный Уэйд, который сам не знает зачем сюда притащился. И мог распевать на балконе Меркьюри Джеймс, которому нравится иногда выбираться из своих царских трущоб. Она могла попросить Брэйди зайти и помочь ей с защитными чарами.
Норман представляет Сашу. Он прислоняется к дверному косяку и наблюдает, как Чонса тянет ручонке к Джо. Джо говорит «Привет».
«Привет» — говорит обугленная мебель, «привет» — говорят рухнувшие черные от копоти стены, «привет» — говорит тотальный пиздец, — «давно не виделись».
Норман бьет наотмашь и не чувствует руки.
— Понравилось?
Грязный рот хлюпает, и кровь, смешанная со слюной, пузырится до самого подбородка.
— Ч-Ч-ч-то блять понравилось?
К лицу приливает ярость, кожа под балаклавой пульсирует свежей магмой, Норман наклоняется и говорит отчетливо. Чтобы его наконец услышали.
— Понравилось. Взрывать. Квартиру. Вероники. Крам? Девочки, которая пытается донести до животных, что мы — одинаковый набор костей. Что рабство — это не удобство. Удобно ли тебе, сука? Давай наденем на тебя ошейник, вылижи мне квартиру языком, а я сломаю тебе позвоночник, как тебе сделка?
Он попытается отрицать, но в нос ударяет соль и глаза начинают краснеть от подступаюшей влаги. У него спирает дыхание, потому что грудную клетку разрывает отчаяние и чертовщина, поселившаяся в нем. Над его пыхтящими легкими, обливающимися смолой и серебряным паром, колосится сталь. Под его брюхом разлагается лепидоптерологическая коллекция, а инсекторий живет, живет и роится, и пляшет в сотах из его желудочного сока. Он задыхается, потому что делит эту паническую атаку с золотой пылью над верхней губой и ублюдком, блюющим бранью, хересом и кровью себе под ноги. Он задыхается, но продолжает говорить, чтобы не попытаться всадить ему в ногу отвертку.
— Что магглы, какими бы ебанутыми некоторые из них не были, не заслуживают чужого вмешательства или контроля. Они — не короли мира. Они умирают, блять, и знать не знают, что кого-то природа может так наградить. У них нет этого золотого билета, они пашут на дерьмовых работах или сияют на последнем издыхании. Они спиваются или руководят целыми толпами. Наш гребанный социум построен на их социуме, наша гребанная инфраструктура — их инфраструктура. У них своя война, у нас — своя, но твою же мать. Они строили и латали здесь все веками, чтобы мы могли подглядеть, скопировать и вставить. Чтобы мы могли прийти и попытаться убить кого-то.
И я не обещаю, что не попытаюсь убить тебя.
— Я….я даже не знал, что ее…того.
— А что вы в своем кружке по интересам делаете? Цветочки поливаете? А может квартиры? Бензином? А?!
Ему никогда по-настоящему не удавалось усмирить свою темную сторону. У него был маяк, алый агнец, способный спасти его, вывести из пустыни, провести мимо Сциллы и Харибды. Он тонул — его вытягивал наружу зачарованный голос и уводил от утесов. Дите музы и бога, прекрасный и демонический, он был в разных ипостасях, но перед ним он всегда был — как на ладони.
Он кровоточил и буйствовал перманентно, он был голоден и неуёмен, неистов и пуст, как проклятый кубок. Но его навсегда покорило то, как ему становилось спокойно рядом с Сашей. Он был дома, и ему не нужно было бежать прочь или бежать на поиски, он мог падать, потому что за спиной были руки. Руки убирали — он ощетинивался. Время стачивало камень, вылизывало стекло, он продолжал скалится, но под клыками всегда оказывались чужие губы.
Как ощущается любовь? Как пощечина? Как озарение? Как нирвана? Как атака?
Как касание. Когда прижимаешься к шее, пробуешь на вкус и считаешь пульс языком. Когда прижимаешься спиной к грудной клетке. Когда держишь в руке крохотную ладошку и чувствуешь на себе взгляд. Когда атомы под кожей рассасываются. И касание идет изнутри — от самой оболочки, а снаружи — пронзающе и щемяще.
Он был зависим от чувств, ему нужны были эмоции, чтобы ощупывать реальность, он не чувствовал в себе болезнь, но что-то нездоровое вырывалось вперед, лидировало, отрывало от него лучший кусок. Он был здоров. Он был нездорово голоден. Он был голоден до Александра Крама, а Александр Крам был сыт по горло.
Он долго упирался и прятался от режущей глаза правды: он зассал. Он выстраивал стену за стеной — Саша сносил крепость и возводил свою. Посмотри, я вижу тебя насквозь, под твоей просвечивающей кожей — бьющееся сердце. И оно принадлежит мне. Но подержи его годик-другой у себя, я потом его заберу. Он упирался в ответ, пытался вытравить привязанность химией, органикой и градусом, гневом, возней с документами, штабом и фондами, выставкам и благотворительным вечерам. Пытался повязать себя с кем-то другим, всучить себя матери, девочке с пшеничными волосами, мальчикам с темными глазами и мягкими волосами, треугольными скулами и коленями, круглым подбородком, похожими, как две капли воды, смутно похожими, под обороткой и совершенно другими. Он был поэтом и раскладывал себя как пасьянс лишь наедине, вплетаясь в собственную паутину слов и мутной ностальгии.
Они создали эту мыльную оперу вместе. И он был первым, кто лопнул пузырь, сорвал маски и приказал стреляться. И пуля осталась в нем, застряла промеж ребер и жгла солнечное сплетение. Прошла ли насквозь моя пуля?
Ему никогда по-настоящему не удавалось усмирить свою темную сторону. Он выбивает из крошки Бэмби все дерьмо и орет «Не пизди мне!» человеку под сывороткой правды. Брэйди его прикончит. Дзен — не звук разбивающегося стекла, но в нем осталось лишь последнее.
***
Он чертовски облажался. Мало того, что этот товарищ нихрена дельного ему не сказал, так еще и отключился. Слабенькие нынче пошли негодяи. Лицо пылало, тело ломило от нескладного прихода и перенапряжения. Сердце зашивалось от норадреналина и синтетики, и даже горячий душ не смог снять возобновившейся тремор. Нервы сдавали, если он все же грохнул этого маминого одуванчика — он по уши в дерьме.
Чтобы найти порт-ключ от квартиры Джеймса, который он когда-то стянул у Саши, чтобы иметь возможность подбросить чего-новенького в клоповник в отсутствии хозяина, ему пришлось вызванивать домоработницам и снимать показания. К концу видеозвонка дрожь усилилась, и ему пришлось искать еще и заначку. С хороших временем почти не осталось ничего помягче, но последний косячок очень символично обнаружился под стопкой колдографий, последняя из которых, собственно прикрывающая срам, была ухмыляющейся рожей Дюка.
Влажный воздух раздражал ноздри, и Норман не мог сконцентрироваться на своих ощущениях, пока рядом уживались две мысли: лишь бы у Джеймса нашлась еще и еда/лишь бы мертвяк не ожил неожиданно и не съебал. После третьей затяжки они объединились в одно умозаключение: сожри ублюдка, и его так проперло с этого, что от смеха начало сводить живот и челюсть.
Кондиция достигнута. Мишн комплитед.
Взяв под белы рученьки жертву его проваленной операции "очко за око ники", Норман вздохнул напоследок, и воздуха в глотке было так много, что его на миг отпустило. Ровно минута на то, чтобы переосмыслить все и промотать в иллюзорно чистой голове раскадровку произошедшего.
Что я делаю со своей жизнью.
Но вваливаясь в коридор Джеймса с изрядно помятым и заплывшим незнакомым дебилом, экзистенциальный кризис больше не тревожил его. Куда больше сейчас его волновало то, что на его свежую футболку стекает чужое лицо. Он сбросил бомбу (коламбур года) на коврик в коридоре, потоптался немного на месте, прислушиваясь к звукам и решился таки. После стольких лет. Попросить кого-то о помощи.
— ДжжеееееееееееееееееейМС! Ты же знаешь, я тебя люблю! И ты единственный решала для меня, единственный и неповторимый! Тут проблемка, которую нужно срочно решить, иначе она сейчас откинется.
Умиротворение окутывало его с ног до головы, облепляло, словно пуховое одеяло, насыщая сознание кислородом и обманкой-дофамином. Мозг блокировал любые раздражители, но тревога еще зудела где-то под кожей. И он нащупал ее источник — навстречу ему наслаивались шаги. И он выбрал слишком правильные пропорции, чтобы ловить галлюны. Здесь были все: Стас, Гена, Турбо и собака. Стас был Джеймсом, Гена когда-то был очень кудрявым, а Турбо знатно охуевала. Дурсль молчал, но Норман улавливал во взгляде одобрение. Или же это были проделки самоубеждения.
Позади Джеймса было пустое пространство, черная вода прибывала, на просвет наползал силуэт, и Норман знал, кто скрывается за этой тенью, и пытался дышать все так же ровно. Он не видел его так долго. Он все еще был прекрасен и холоден. И Норману вмиг захотелось вернуться обратно в свою облачную башню и добить уже этого несчастного, лишь бы не видеть его. Рыдания рвались наружу шлаком и радиоактивными родниками. И он засмеялся.
— Я что опять забыл проверить голосовую почту?
Отредактировано Norman Lambrecht (2020-12-06 00:13:05)
